Гелимадоэ

Мария, тщательно вытерев руки о подол, взяла со стула мою шляпу и повесила ее на вешалку. Мой расфранченный вид, без сомнения, сильно навредил мне.

— Что желает молодой господин? Кофе или шоколад? — услужливо спросила Лида. Я опять вспыхнул, не готовый к тому, чтобы меня здесь потчевали. Мне ничего не хотелось, но и отказаться было невозможно. Я выбрал кофе только потому, что кофе, на мой взгляд, больше соответствует их скромному домашнему укладу.

Я сидел за столом между смущенными сестрами. Сейчас это видится мне как старая картинка из детского журнала: крохотный мальчик-с-пальчик стоит на столе перед изумленными дочерьми великана, которые скалят на него в улыбке свои страшные зубы. Сестры задавали мне множество вопросов касательно моего отъезда и моей будущности, а я им вежливо отвечал. Мне стало жарко. Снять хотя бы отвратительный синий пиджак и сдернуть душивший меня воротничок! Но они мне этого не предложили, видно, не желая нарушить приличия.

Когда на стол был поставлен кофе, а вместе с ним неразрезанный пока кулич с маком, мои страдания достигли апогея. Напиток был такой горячий, что я до волдырей обжег нёбо. Я весь взмок, рубашка прилипла к телу. Настроение мое соответственно ухудшалось с каждой минутой.

— Ты к нам совсем охладел, — посетовала Гелена, а я весь сник от меткого замечания. — Неужто тебе не грустно, что мы уже никогда не увидимся?

— Почему же никогда, Гелена? Так уж и никогда? — словно бы заученно возразила Лида. — Он наверняка соберется как-нибудь приехать, посмотреть на нас!

Я горячо уверял, что приеду, заведомо зная, что это ложь, что уже не преодолеть мне возникшего чувства взаимного отчуждения.

ПЕСНЯ ОКАРИНЫ

Ганзелин вошел, когда я меньше всего этого ожидал. Весь распаренный, я выбрался из-за стола и двинулся ему навстречу, стряхивая крошки кулича и торопливо дожевывая последний кусок. Доктор шел, заложив руки за спину, широко распахнутые полы халата реяли позади него, под застегнутым на верхнюю пуговицу черным пиджаком выпирал живот. На щеках его горели красные пятна — это был отсвет улыбки, предназначенной для торжественного приветствия.

Я отвесил ему глубокий поклон, как ученик, пришедший с поздравлениями. Сказал, понемногу смелея, что вот, мол, пришел со всеми проститься, что хорошо сознаю, сколько добра выказывали мне он сам и его дочери, что буду всю жизнь хранить благодарную память о том, как самоотверженно он выхаживал меня во время моей болезни. Потом, — не вполне логично добавил я к этому патетическому заявлению, — мне всегда было исключительно приятно приходить сюда, и без них всех я буду очень скучать.

Во чреве Ганзелина зарокотало, как в старых часах. Думаю, это был своего рода презрительный смех, которым он давал мне понять, как неуместны мои взволнованные слова.

— Так я тебе и поверил! Прямо умираешь с горя! Через неделю и думать забудешь, что есть на свете какой-то Ганзелин! Я ведь тоже был молод и неопытен, прими во внимание! — Он добродушно глядел на меня своими голубыми навыкате глазами. Похлопал по плечу.

— Ну да, жизнь возьмет свое, так что незачем сокрушаться по этому поводу. Оставим ненужные сантименты. Подобные излияния не имеют ни малейшей цены. Будущее с их помощью нам не построить и мгновение не остановить. Вот русские в этом отношении мне очень нравятся. Соберутся попрощаться, но все время говорят о посторонних вещах и только уж напоследок кто-нибудь произнесет напутствие, да все хором крикнут: «До свидания!» Последуем их примеру. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Я был бы очень рад побыть еще, — лепетал я, страшась, что надо продолжать эту нудную и бесцельную беседу, — но мне пора домой. Меня ждут. — Я робко потянулся за своей шляпой.

— Уже? — неискренне удивилась Гелена. По ее лицу я видел, что она страшно рада, что я наконец решил уйти; не потому, верно, что так уж ей хотелось избавиться от меня, просто праздно проведенное послеобеденное время дорого ей встанет. Придется наверстывать упущенное.

— Ну, парень, — бодро сказал Ганзелин, — я уж не могу нашарить в своей голове ни единой подходящей мысли, которая годилась бы тебе в напутствие. Все, что я считал необходимым сказать, я сказал. Может, достаточно будет, если я напомню тебе, что все мы тебя любили.

Я снова низко ему поклонился и, когда он крепко пожал мне руку, прильнул к ней горячим лицом. Поцеловать не посмел.

Затем подступил к Гелене. Она по-матерински посмотрела на меня, пожеманничала, но потом вдруг решилась и влепила мне в каждую щеку по сочному звонкому поцелую. Глаза ее увлажнились — Гелена легко переходила от смеха к слезам. Лишь теперь в комнате немного посветлело. В последнюю минуту сюда вернулись искренность и непосредственность. Приняв участие в обряде, начало которому положила Гелена, сестры по очереди целовали меня — Мария, за ней Лида. Когда фиолетовые круги под Марииными глазами приблизились к моему лицу, я инстинктивно зажмурился. Лидин поцелуй напоминал прикосновение выделанной кожи, пахнущей дубильным корьем.

Начался разговор без ладу и складу, всем знакомая шумная мешанина ничего не значащих слов и восклицаний. Понурив голову, я направился к двери. Ганзелин, опередив меня, вышел в сени, приоткрыл дверь в амбулаторию и огорченно воскликнул:

— Эмма, подойди же и ты сюда, разве ты не хочешь даже попрощаться с Эмилем?