Он с трепетом ждет ее — и развязку.
— Пять в пучке. Нам везет. — Она пролистывает книгу до следующей развилки. — «Шишки длинные, с тонкими чешуйками?»
Альтернативы, варианты выбора: Дороти знает в этом толк. Похоже на юриспруденцию, нате дела, с которыми она работала на протяжении всех лет, пока была судебной стенографисткой. Улики, перекрестные допросы, недобросовестные переговоры, подтасованные факты — все меньше возможностей свернуть с пути, который ведет к единственному допустимому вердикту. Все равно что эволюционное древо решений: «Если зимы суровые, а воды не хватает, попробуйте чешуйки или иголки». И еще причудливым образом напоминает актерскую игру: «Если ответ должен выразить страх, перейдите к жесту 21-с, удивление — 17-а. В противном случае…» Это автоматическая телефонная служба поддержки для живущих на Земле. Это разум, движущийся от загадки к загадке, и объяснение всегда маячит где-то за следующей развилкой. Более того, это похоже на само дерево с центральным стеблем-вопросом, который разветвляется на десятки гипотез, каждая из которых выдает сперва сотни, а затем тысячи зеленых, самостоятельных ответов.
— Оставайтесь с нами, — говорит Дороти и снова исчезает.
И опять черная эмалевая ручка задней двери протестующе скрипит под рукой. Дороти идет через двор к дереву. Короткий путь, повторенный ad nauseam, столько раз, на сколько никто и никогда не подписывался, на одном и том же знакомом пятачке: путь любви. «Если хотите продолжать борьбу, перейдите к пункту 1001. Если хотите вырваться и спастись…»
Она стоит под деревом и изучает шишки. Они усеивают почву — споры, упавшие на Землю с какого-то далекого астероида. И обратно в дом, с ответом. Путь по сырой траве в чулках достаточно долог, чтобы Дороти задумалась, почему она все еще здесь, погребенная заживо, на годы прикованная к обездвиженному мужу, когда все, чего она хотела в этой жизни — обрести свободу. Но в дверях тюрьмы, размахивая книгой в знак триумфа, она понимает.
— Победа. Белая восточная сосна.
Она готова поклясться, что по окаменевшему лицу прокатилась волна удовлетворения. Она теперь может читать его мысли с помощью телепатии, отточенной за годы угадывания смысла исковерканных слогов. Дороти думает: «Мы сегодня славно потрудились. Отличный день».
В тот вечер он заставляет ее читать ему о дереве, чьи заросли когда-то тянулись огромными вертикальными жилами живой руды от Джорджии до Ньюфаундленда, через Канаду и мимо Великих озер к их лагерю на двоих, озаренному светом ночника. Она повествует о гигантах со стволами шириной в четыре фута, у которых первые боковые ветви появлялись на высоте не меньшей, чем восемьдесят футов. О бесконечных рядах деревьев, которые каждой весной туманили воздух пыльцой, и она осыпалась облаками золотистой пыли на палубы кораблей далеко в море.
Она читает ему о тех временах, когда англичане только заполонили континент, поднявшийся из океана за ночь, в поисках мачт для своих колоссальных фрегатов и линейных кораблей — мачт, которых не было больше нигде в раздетой догола Европе, даже на далеком севере. Она показывает ему картины, изображающие колоссальные Pinus strobus размером с церковный шпиль, до того ценные, что Корона клеймила даже растущие на частной земле, «широкой стрелой». И ее муж, всю жизнь защищавший частную собственность, не мог не предвидеть последствия из будущего: Сосновый бунт[74]. Революция. Война, развязанная из-за того, что росло на этих берегах, когда люди еще не спустились с деревьев.
Эта история может соперничать с любым вымыслом: край, покрытый густыми лесами, становится жертвой процветания. Легкие, гладкие, прочные и большие доски увозят за океан, чтобы продать в далекой Африке. Трехсторонние выгодные деловые отношения позволяют новорожденной стране разбогатеть: древесина следует на побережье Гвинеи, черные тела — в Вест-Индию, сахар и ром — обратно в Новую Англию с ее величественными особняками, выстроенными сплошь из белой восточной сосны. Белая сосна превращается в каркасы домов и городов, приносит миллионные прибыли лесопилкам, ложится шпалами по всему континенту; из нее строят и ею же просмаливают военные корабли и китобойные флотилии, которые отправляются из Бруклина и Нью-Бедфорда в неизведанные южные регионы Тихого океана — на каждый корабль уходит тысяча или больше деревьев. Белые сосны Мичигана, Висконсина и Миннесоты расщепляют на сто миллиардов гонтовых пластин. Сто миллионов досковых футов в год распиливают на спички. Скандинавские лесорубы расчищают в сосновых лесах просеки шириной в три штата, сбрасывают колоссальные бревна в реки с помощью талей и лебедок, а потом плывут на плотах длиной в мили вниз по течению, до рынка. Гигантский богатырь и его огромный синий бык[75] рубят сосну, чтобы расчистить место под район, где теперь живут Бринкманы.
Дороти читает, и ветер усиливается. Во дворе все гнется и жалобно стонет. Начинается ливень. Маленькая комната становится еще меньше. Ночь: третья часть каждых суток, на протяжении которой мир становится непознанным. Соседний дом исчезает, как и те, что к северу от него, пока Бринкманы не остаются одни на краю безлюдной пустоши. Действующая нога Рэя бьется под одеялом. Все, чего он когда-либо хотел — честно зарабатывать на жизнь, способствовать общему благосостоянию, заслужить уважение общества и иметь достойную семью. «Богатству нужны заборы». Но для заборов требуется древесина. На континенте не осталось даже намека на былое. Тысячи миль сплошных задних дворов и ферм, которые изредка перемежаются куцыми молодыми лесами. И все-таки почва еще некоторое время будет помнить об исчезнувших лесах и прогрессе, который их погубил. Память почвы питает сосну, которая растет у них на заднем дворе.
Слюна копится на дрожащих губах Рэя, пока Дороти не вытирает ее около полуночи. Губы шевелятся. Она наклоняется и как будто слышит его шепот: «Еще раз. Завтра».
НОЧЬ ТЕПЛА, СТВОРКИ ОКОН в хижине постукивают от ветерка, а «осетровая луна» восходит над озером, похожая на красноватый пенни. Патриция кладет ладони на стопку тетрадей, заполненных ее аккуратным почерком.
— Что ж, Ден. Думаю, мы наконец-то закончили.
Сегодня, как и всегда, ответа нет. Слова просто повисают в воздухе. Их слышат множество существ, как в хижине, так и снаружи. Звуки, которые она изрекла, взаимодействуют и меняют всевозможные щебеты, стоны, вздохи, а также планы и прикидки, которыми кишит эта ночь. Долгий, терпеливый разговор, превосходящий чью угодно способность постигать смысл; особые разновидности шума, которые добавляет к этому разговору человечество, все еще в новинку его участникам.
На миг она прислушивается к сигналам проверки времени. Потом упирается руками в ореховую столешницу. Выпрямляет ноги, встает. Открывает верхнюю тетрадь и пролистывает до страницы, где только что написала: «В мире совершенной полезности нам тоже придется исчезнуть».
— А это точно хорошая идея?
Она спрашивает себя, она спрашивает мертвеца. Мембрана между ними тонка. Она знает, что больше никогда не увидит его ни в этой, ни в будущей жизни. И все же зрит его, куда бы ни посмотрела. Такова жизнь; живые живут благодаря мертвым. Каждую ночь она просит своего отсутствующего друга подсказать слово и фразу. Поделиться мужеством. Терпением, которого хватит, чтобы не бросить записи в дровяную печь. Теперь с просьбами покончено. Она переворачивает страницу:
Никто не видит деревьев. Мы видим плоды, орехи, древесину, тень. Видим ландшафтные украшения или великолепие осенней листвы. Препятствия, блокирующие дорогу или портящие горнолыжную трассу. Темные, грозные места, которые надо расчистить. Ветки, которые вот-вот проломят крышу. Урожай, который принесет много денег. Но деревья — деревья невидимы.