Усаживает их на раскладном стуле в тени костра и раскрашивает их лица. Макает кисточку в банку зеленого латекса, которой девушка по имени Тинкербелл пишет буквы на транспарантах. Следует контурам их черепов, дугам лбов и грядам скул, открывая завитки и спирали — сюрреалистические импровизированные воспоминания о татуировках тамоко у маори. Футболки с узелковым крашением и лица в пейсли: эффект сокрушительный. Коммандос ночи отступают и любуются друг другом. В них что-то проникает; они становятся другими существами, расписанными и измененными, преисполненными силой древних знаков.
—
Моисей качает головой при виде работы новенького.
— Неплохо. Пусть думают, что мы опасны.
Оливия подходит к Нику сзади с гордостью. Кладет ему руки ниже плеч. Она понятия не имеет, что с ним от этого происходит — после того, как они много дней ехали через всю страну, ночевали бок о бок в толстых спальниках. А может, и знает, но ее это не волнует.
— Молодец, — шепчет она.
Он пожимает плечами:
— Пользы маловато.
— Это необходимо. Я знаю из надежных источников.
Той ночью они дают себе лесные имена, под ласковой моросью секвой, на одеяле из иголок. Игра кажется инфантильной, сперва. Но все искусство инфантильно, все истории, все человеческие надежды и страхи. Почему бы не взять новые имена для новой работы? У деревьев десяток разных названий. Техасский, испанский, конский каштан и монильо — это все одно растение. С именами деревья так же расточительны, как с семенами клена. Есть чинар, он же платан, он же сикомор: как человек с ящиком, набитым фальшивыми паспортами. В английском языке, например, для обозначения липы существуют три слова —
Оливия окидывает Ника взглядом в темноте, вдали от костра. Щурится, выискивая намеки, как его называть. Убирает ему волосы за ухо, наклоняет подбородок прохладными руками.
— Хранитель. Звучит? Ты мой Хранитель.
Наблюдатель, свидетель. Будущий защитник. Он широко улыбается, раскрытый.
— Теперь назови меня!
Он берет кончиками пальцев материю цвета пшеницы, что скоро никогда не будет легче грязи. Она распадается на прядки.
— Адиантум.
— Есть такое слово?
Да, говорит он, это другое название венериного волоса, живого ископаемого, оно старше цветущих деревьев, столь же древнее, как первые хвойные, какое-то время адиантум встречался в этих верховьях, но потом пропал на миллионы лет, прежде чем человек не вернул его. Это дерево из начала деревьев.
ПОКА ОНИ ЗАСЫПАЮТ В ПОХОДНОЙ ПАЛАТКЕ, Оливия сворачивается рядом с Ником, ничего более интимного, чем тепло от близости множества других волонтеров, ей не грозит. Он лежит, глядя на ее спину, на то, как еле заметно поднимается и опускается ее грудная клетка. Футболка, которую она надевает вместо пижамы, соскальзывает с плеча, обнажая татуировку на лопатке, витиеватым шрифтом: «Грядут перемены»[48].
Ник лежит, стараясь не двигаться, — возбужденный монах. Считает удары ее сердца, пока шум прибоя в ушах не убаюкивает его. В дремлющем мозгу плетется паучья мысль. Инопланетяне будут удивляться, что не так с земными именами, зачем для одной вещи нужно столько названий. Но вот он лежит рядом с подругой, которую знает всего несколько недель, воссоединившись после стольких жизней. Ник и Оливия, Хранитель и Адиантум — весь квартет — открыты для январской ночи под бесконечными колоннами прибрежных секвой, вечноживых Sempervirens.