— Хочешь, клятву принесу? — произносит Раш чуть раздраженно, и вместо ответного раздражения я отчего-то чувствую почти облегчение: надо же, ожил.
Мар выдерживает молчание, а потом бросает негромкое, но тяжелое:
— Не надо.
— Когда тебе лететь? — спешно спрашиваю я, предотвращая не начинающуюся даже ссору.
— Завтра утром рейс.
— Уже завтра…
Горечь по языку течет в горло, и желудок сжимается тоскливым холодом. Завтра… и как минимум неделя… когда у нас только-только что-то стало ладиться… Ладно. Это всего лишь одна неделя, разлученные обнимаются крепче…
Увлекая и отвлекая себя мыслями, я все равно ношу камень в груди — не вынуть, не выбросить этот камень, выросший из сердца, охоложённого скорой разлукой. Я почти не сплю ночью, Мар не спит тоже, мы лежим в темноте и переговариваемся мягкими медленными движениями, легкими касаниями… целуя воздух в миллиметре от тела, мы касаемся глубже поверхности кожи, касаемся куда дальше и куда интимнее, чем раньше. Мы словно проваливаемся в подобие транса, в котором руки движутся в ритме синхронного дыхания, мой выдох — его вдох. Мы лежим обнимаясь, пока горизонт не проступает из темноты ночного молчания алой полосой безудержного утра.
— Я буду на связи круглые сутки, если что — пиши или звони.
— Ладно.
— Если что-то экстренное — дор Шаррах поможет, я с ним договорился.
— Хорошо…
— Насчета Раша не переживай, он тебя не обидит.
— Не буду.
— Все будет хорошо. Я вернусь через неделю, максимум — дней десять. Мои показания далеко не самые основные.
— …почему нам с тобой можно разлучаться… а с ним — нет?
Мар вздыхает тяжело и как будто устало.
— Потому что я еще выдержу такую разлуку… а он уже вряд ли.
Я вспоминаю черные вены на шее у тура, кажется тронь их — лопнут. На шее Мара они побледнели давно и теперь едва угадывались под кожей.
— Я буду скучать…