Между тем впереди уже появился «Белый канал», и Грэм вспомнил, как паршиво ему было в тот злополучный день. После этого случая он наведался к дому Сэры еще раз, хотя знал, что его не ждут. Они со Слейтером пообедали в баре на Ред-Лайон-стрит, и он сказал, что идет домой, а сам пришел сюда, занял наблюдательную позицию и вскоре заметил Стока, подкатившего все на том же мотоцикле. На этот раз он увидел и Сэру: она помаячила в окне, из которого обычно махала Грэму, когда он нажимал на кнопку домофона. Сток вошел в подъезд, и Сэра больше не появлялась.
Грэму стало дурно. Ждать было нечего; он направился в Лейтон, где в одиночку напился до беспамятства.
Как бы то ни было, выходной, проведенный в парке, удался на славу. Грэм, сколько мог, не убирал голову с плеча Сэры – у него даже затекла шея и заныла спина. Сэра, похоже, ничуть не возражала, а один раз даже рассеянно провела рукой по его волосам. Потом вернулся Эд: он полчаса катался на лодке по Серпентайну.
– Что, прозевали, когда моя очередь подошла? – упрекнул он, протягивая каждому по банке пива, и снова погрузился в чтение.
– Вот видишь? – громогласно вопросил Слейтер под воздействием выпитого шампанского. – Этот презренный тип в глубине души социалист, но сам того не понимает!
– Отдохни, Дик, – беззлобно сказал ему Эд.
Слейтер вылил последние капли шампанского себе на голову.
– Я для него Дик, – сдавленно прохрипел он и перевернулся лицом вниз. – Я, санитар общества, сверхсущество, цвет левого крыла, человек в маске Фаберже; да я вырежу знак Зеро у тебя на конце, ты…
– Тише ты, – оборвала его Сэра ффитч, и эти слова эхом отозвались у нее в грудной клетке, отчего Грэм пришел в восторг.
Слейтер умолк и через пару минут умиротворенно захрапел.
На Пентон-стрит навстречу Грэму попалась прелестная блондинка в короткой пышной юбочке и розовом топе, под которым вырисовывались соски. Он проводил ее взглядом, но исподтишка, чтобы со стороны было незаметно.
Вот так всегда. Он вовсе не считал себя бабником, но постоянно ловил себя на том, что не пропускает ни одной хорошенькой женщины. Нет, он ничего не говорил им вслед, не старался дотронуться – ему бы такое и в голову не пришло; он презирал всяких пошляков, рядом с которыми становится стыдно за всех мужчин; Слейтер про таких говорил: «носят мозги в мошонке» (или он говорил «в мошонках»?); но когда мимо проходила… ну, если женщину это не смущает… это даже хорошо.
Особенно сейчас или, если повезет, точнее будет сказать – до сегодняшнего дня. В последнее время его сексуальная озабоченность принимала совсем уж нелепые формы. Мысленно он все чаще зацикливался – надо же до такого дойти! – на онанизме.
По ночам, перед сном, ему было трудно, почти неприятно воображать рядом с собой Сэру. Но в то же время думать о других женщинах, о прежних романах тоже не получалось. Просто глупость, безумие, словно возврат к переходному возрасту или еще того хуже; это даже не вписывалось в те правила, которые он давным-давно установил для себя в вопросах интимной верности, но он ничего не мог с собой поделать. Ему претила порнография, даже мягкая, но он уже был готов к тому, чтобы купить какой-нибудь сомнительный журнальчик и удовлетвориться ненастоящей красотой сексапильных фото женщин – по крайней мере, их сочные губы могли освободить его влечение от привязанности к реальному миру.
– Сексуальные фантазии большинства людей, идеальные объекты желаний вылеплены из глины, – сказал ему как-то Слейтер.
Незадолго до этого он узнал, что глянцевая бумага, на которой печатаются такие журналы, обязана своим весом каолину – это та же самая глина, что используется в смеси с морфием, дабы закупоривать кишки при поносе. Грэм вспомнил, что Слейтер рассуждал про порножурналы для геев, но суть дела от этого не менялась.
Да и какое это сейчас имело значение? Сколько еще все это могло длиться – беспокойство, нетерпение, пустые желания? Грэм оказался напротив паба; оставалось пройти еще совсем немного, свернуть на Мэйгуд-стрит, а там уже рукой подать до Хаф-Мун-Кресент.
Его завораживало даже само это название.
Он представил его в виде формулы:
)