Несущественная деталь

Потом опустилась ночь, и ветер стих. Она смотрела, как скачут из руин внизу искры, затмевая и превосходя числом звезды на безоблачном черном разливе неба.

Они захоронили останки на маленьком кладбище у подножья столовой горы. Она тогда впервые за все эти годы спустилась на землю с Убежища. Церемония была короткой, самые значимые слова говорились экспромтом. Песнопения, пропетые над могилами, звучали подавленно, мрачно. Ей нечего было сказать, но она стояла, глядя на маленькие холмики песчанистой земли с деревянными могильными столбиками и думая о страданиях, которые вынесли умершие перед смертью. По крайней мере, умерли они быстро, сказала она себе, а когда ты уже умер, то все и кончилось.

Может быть, кончилось, грустно напомнила она себе. Они по-прежнему оставались в виртуальном пространстве, все это происходило в пределах имитации, хотя доказать это и было невозможно. И кто в этой имитации знал, что на самом деле произошло с тем сознанием, которым владели погибшие?

Тем вечером она стояла в одной из обгоревших рабочих комнат. Она вместе с еще несколькими была на пожарной вахте на тот случай, если все начнется снова, в воздухе стоял запах горелого дерева и перегоревших кирпичей. Кое-откуда в холодное бездвижное небо поднимались дымы или пар. Она проверила все эти места, держа в одном хоботе фонарь, а в другом наготове ведро с водой.

Под перевернутым обуглившимся столом она нашла обгоревшую книжную заготовку — та была маленькой, одной из самых крохотных, что им привозили в работу. Она счистила закоричневевшие кромки со страниц. Эта заготовка уже не годилась для работы. Она не смогла заставить себя положить книгу обратно — туда, где она лежала, а потому сунула себе в карман.

Она вспомнила о ней позднее и поняла, что в то время даже не понимала, что собирается делать с этой книгой-заготовкой. Может быть, сохранить ее в своей рабочей келье. Или на полке в своей комнате. Мрачное, жуткое воспоминание, memento mori.

Но она начала делать записи в пустой книге. Стала излагать историю своей жизни, как она ее помнила, — всего десяток-другой строк каждый день. Это не запрещалось, — насколько она понимала, не было никаких правил для такого случая, — но она все равно делала это втайне.

Она пользовалась исписанными перьями, которые слишком царапали бумагу, а потому нельзя было рисковать и использовать их для копирования манускриптов. Чернила она готовила из углей, оставшихся после пожара.

Жизнь продолжалась, они перестроили большую часть Убежища, приняли новичков. Настоятельница умерла, вместо нее назначили новую — Чей даже дали возможность высказаться, — и Чей немного продвинулась в местной иерархии. Старая настоятельница хотела, чтобы ее телом распорядились по старинному обычаю — оставили ее стихии и падальщикам на самой высокой башне Убежища. Чей была одной из тех, кому предоставили сомнительную привилегию очистить кости, после того как все мясо с них склевали птицы, а их поверхность выбелило солнце.

Прошло около года со дня смерти старой настоятельницы, когда Чей во время одного из самых красивых песнопений не выдержала и расплакалась от жалости по умершей старухе. Она поняла, что песнопения постепенно привнесли какую-то красоту и даже смысл в ее жизнь.

Двадцать лет спустя она сама стала настоятельницей, и если бы не книга ее жизни, написанная в книжной заготовке с обгорелыми краями, она, может быть, и до сих пор не верила бы, что у нее прежде была какая-то жизнь — способного ученого в свободном, раскрепощенном обществе, создавшем сверхпроводники, космические лифты, искусственные интеллекты, методы продления жизни, потом несколько месяцев, проведенных среди ужасов виртуального Ада с целью сбора свидетельств для их ничего не подозревающего мира (да что там их мира — всей галактики), чтобы способствовать уничтожению этой позорной практики.

Она продолжала делать записи в своей книге, даже когда написала все о своей настоящей жизни в Реале, о пребывании с Прином в виртуальном Аду, она теперь записывала все, что случилось с ней после, здесь, где она вела тихое, никем не нарушаемое существование, которое она успела полюбить, в которое поверила, и все еще считала, что ее насильно изымут отсюда, вернут в Ад, — ждала этого каждую ночь…

Она похудела. Лицо покрылось морщинами, шкура ее поседела, а походка с возрастом стала тяжелой, неуверенной. Она старалась как можно лучше руководить работами в Убежище и делала все от нее зависящее для новичков и других обитателей. Теперь, когда она стала настоятельницей, по меньшей мере раз в сезон ей приходилось садиться в корзину и спускаться вниз, где у подножья столовой горы стояли простенькие домики, там она вела переговоры с представителями благотворителей, которые развозили их рукописи по городам. Все представители были мужского пола, поэтому выбора у нее не было — приходилось спускаться к ним, так как им подниматься в Убежище было запрещено.

Обычно, пока ее осторожно спускали на землю пустыни, она размышляла над тем, как сильно изменилась. Ее старое «я» — то, кем она была в Реале до краткого, но страшного опыта пребывания в Аду — пожелало бы порвать с этой старой традицией, пожелало бы изменить течение дел, настаивало бы на том, что непреложный обычай, запрещавший мужскому полу подниматься в Убежище, глуп и нелеп.

То лицо, которым она стала, которым была теперь, понимало силу всех этих аргументов, но все же считало, что традиции следует придерживаться. Может быть, теоретически это и было неправильно, а может быть — нет, но если и было, то большого вреда в этом она не видела. Может быть, эта традиция была очаровательной, всего лишь эксцентричной. В любом случае она не хотела быть той настоятельницей, при которой эта традиция изменится.

Ее всегда интересовало, насколько близка к реальному, изменяющемуся обществу и миру эта имитация. Существовали ли на самом деле те города, о которых говорили новички, путешественники и представители благотворителей, откуда они, по их словам, и заявились сюда? Неужели люди в этих городах работали, выживали, учились и импровизировали так, как это происходит в Реале? Если эта имитация будет продолжаться и дальше, то не изобретет ли кто-нибудь где-то наборный шрифт и печатный станок, и тогда то, что они делают здесь, в Убежище, совсем потеряет смысл, а обитатели Убежища станут никому не нужны?

Она ждала, что вот как-нибудь приедет представитель благотворителей со скорбным выражением на лице и экземпляром новенькой, с иголочки книги, изготовленной на машине, которая называется печатный станок.

Однако время шло, она приближалась к вероятному концу своей жизни в этой виртуальности, а свежие иллюминированные рукописи у них по-прежнему забирали, а им по-прежнему завозили писчие материалы, еду и другие необходимые вещи. Она поняла, что умрет — если только мысль о смерти имела здесь какой-то смысл — в том же обществе, в котором родилась. И тогда ей пришлось напомнить себе, что родилась она не здесь, что здесь она только оказалась, уже будучи взрослой.

Как-то раз к ней привели новенькую, которая отрицала существование Бога. Она поймала себя на том, что говорит те же слова, которые ей когда-то говорила старуха-настоятельница. Показ девушке камеры глубоко под землей, бичей и цепей не доставил Чей удовольствия, хотя ей показалось, что в сыром, освещенном лампой подземелье пахло уже не так отвратительно, как в тот раз, когда все это показывали ей. У нее ни разу не было оснований воспользоваться этим — может быть, поэтому? А может быть, ее обоняние, как и все остальные органы, ослабело. К счастью, новенькая не стала противиться, — хотя на лице у нее было написано плохо скрываемое презрение, — и никаких дальнейших мер принимать к ней не пришлось. Она спрашивала себя: а смогла бы она наказать девицу, если бы та воспротивилась?

Зрение у нее настолько сдало, что она больше уже не могла писать историю своей жизни в обгоревшей книге. По мере ухудшения у нее зрения буквы в книге становились все крупнее и крупнее. Настал день, когда ей показалось, она теперь сможет писать лишь по одной букве на странице. Что ж, может, ничего страшного в этом и не было — ведь она пока исписала только две трети книги, а ввиду ее скорой смерти много страниц так и останутся незаполненными. Но с постоянным увеличением размера букв вся эта затея с книгой стала казаться ей смешным важничаньем, и в конечном счете она прекратила делать записи. Она давно уже обрела мир в душе, а ведение дневника превратилось в скучное занятие.