Когда Надя призналась себе в своих робких чувствах, неделя стала тянуться изматывающе медленно. И вот наконец настал день отъезда.
– Что, мамуль? – Надя вошла в дом и остановилась в гостиной.
Мама сидела на диване с чашкой успокоительного чая.
– Не забудь взять учебники.
– Уже положила, не переживай.
Надя прилегла на диван, с детской, еще не утраченной непосредственностью, положила голову маме на колени, а ее, мамину, ладонь себе на лицо, мол, гладь. Мама нежно улыбнулась.
– Попозируешь мне дома? Хочу нарисовать твой портрет. Портрет моей маленькой доченьки. У тебя такой прелестный возраст, видела бы ты себя со стороны. Загляденье! Хочу запечатлеть…
– Мам, уже давно для этого изобрели фотоаппарат, – сказала Надя, с наслаждением ощущая прохладные мамины пальцы в своих волосах.
– Ну что мне фотоаппарат? В портрете больше души.
– Портрет Дориана Грея, – зачем-то сказала Надя и ойкнула, когда мама легонько дернула ее за волосы. – За что?
– А зачем язвишь?
Надя нахмурилась, и мама принялась разглаживать большим пальцем ей лоб.
– Ну что, едем? – в гостиной появился папа.
– Едем!
Надя нехотя поднялась, в последний раз оглядела дом, пока папа уносил сумки в машину, и в обнимку с мамой вышла на улицу.
«Завтра увижу Пашу…» – думала она всю дорогу до города и перед сном.
Секретарь директора посмотрела на Пашу опасливо: никак не могла простить надругательства над фикусом.
– Так он у себя? Можно? – еще раз спросил Паша.
– Можно-можно! Тебя попробуй не впустить! – «Молодой человек» и вежливое «вы» уже давно были забыты.
В директорском кабинете Паша просидел больше часа (учеба у него начиналась со второго урока), и, когда прозвенел звонок, оповещающий о конце первой перемены, он стал подниматься со стула. Директор, все это время молча читавший почти готовый доклад, посмотрел на него поверх очков: