Мучительное выражение его лица заставило меня тяжело вздохнуть.
Его боль была яркой и выставленной на всеобщее обозрение, но никто, кроме меня, не смотрел на Мэддокса.
Он был похож на прекрасное полотно, разорванное на части горем, истекающим кровью.
Впервые с тех пор, как я встретила Мэддокса, я почувствовала что-то кроме раздражения. Мне действительно было все равно. Я убедила себя, что нет, что мне жаль его только потому, что у меня есть привычка ухаживать за бездомными.
Но Мэддокс не был бездомным или раненым животным.
Он не был моим, чтобы успокаивать.
Но все равно…
— Почему ты всегда думаешь обо мне самое худшее?
Впервые я решила не быть осуждающей стервой и задалась вопросом, какова была его история.
— Видишь ли, это твоя проблема. Ты слишком много предполагаешь.
Я многое предполагала, но это было только потому, что Мэддокс показывал мне только одну свою сторону — сторону мудака.
А эта его сторона? Болезненная, разбитая — она говорила с внутренней частью меня, с моим маленьким сердцем в клетке. Потому что я вспомнила, как смотрела в зеркало, как мое собственное отражение смотрело на меня, и на лице Мэддокса было то же выражение.
Сломанный.
Потерянный.
Одинокий.
Испуганный.
Его глаза открылись, и мои губы разошлись с тихим вздохом, когда наши взгляды встретились. Он не мог меня видеть… верно?
Но он видел.
Он молча смотрел на меня, как я смотрела на него.
Что-то невысказанное встало между нами, что-то… личное.