Обмануть судьбу

– Так в чем виноват-то? Не всякую горячку излечить можно. А дом сгорел?.. Он при чем тут? Что за дурость? – Аксинья не сдержала чувств.

– Молчи лучше. – Муж прижал ее к себе и вывел из толпы.

– Гриша, как же так?

– Аксинья! Та же смерть может ждать и тебя. Люди сейчас обозлились, ищут виноватых. Так всегда бывает в лихую годину. Не лечи ты людей, утихомирься, не то колдуньей объявят и тебя, а я вдовцом останусь!

– Нет, Гриша, меня не тронут. Я ведь своя, местная, русской крови. Не киргиз-иноверец, – храбрилась она, а страх все же угнездился где-то в самой глубине сердца.

– Ох, Аксинья, не слушаешь мужа. Выброшу все травы твои колдовские да котищу увезу куда подальше в лес, чтобы не вернулся.

– И не вздумай! Я тогда тебе покажу. – Серьезный разговор перешел в шутливую перепалку.

Григорий Аксиньиного Уголька невзлюбил, постоянно его шугал, кот отвечал ему столь же явной неприязнью, шипел, выгибал спину, а однажды нагадил в сапоги. Кузнец чуть кота не прибил, попинал хорошо. Но глаза жены, полные слез, утихомирили гнев. После того случая Уголек присмирел и только косился на кузнеца откуда-нибудь с печи или из-под лавки презрительно сощуренными желтыми глазами.

Жизнь в Соли Камской и окрестных деревнях становилась все хуже. Хлеба собирали мало. Коровы жалостно мычали, вздымая тощие бока. Зверь лесной и рыба будто скрылись куда подальше от голодного народа. А из Москвы шли и шли грамоты с повелением отправлять подводы в города.

– Пусть сами кормятся. У детей своих должны отрывать да по малым ценам людям Чердынского воеводы отдавать! Сажать уже нечего, амбары пустые! – кричали на площадях злые мужики. Но каждый понимал: слово царя – закон, хочешь – не хочешь надо подчиняться. Иль уходи в тайгу густую, живи там, как зверь, к людям не выходя. Но кому такая жизнь надобна?

Все уже присягнули на верность новому царю Дмитрию, признав его законным правителем земли Русской. Не заметили солекамцы большой разницы – то ли Федор Иоаннович, то ли Борис Годунов, то ли чудом спасшийся Дмитрий – все одно: подати повышаются, народ бедствует, и просвета в этом море черном не видать.

* * *

Дружба – как стекло: разобьешь – не сложишь. Помирились подруги, ведь как сестры они были, вместе росли, радости и печали делили. А оскомина от ссоры осталась.

Глянет, бывало, через стол Аксинья и уверена: неприязнью дышит Рыжик в ее сторону, сморгнет – показалось ей. Подруга, как всегда, озорна и весела, хохочет, песни дурашливые затягивает, на Зайца вешается бесстыже. И так ее утомило разгадывание Ульянкиных шарад, что решила Аксинья держаться от нее подальше.

Благо невестка ее была подругой наивернейшей, и от нее каверз можно было не ожидать. Всегда Софья спокойна, приветлива, приятно с ней и поговорить, и помолчать.

У Вороновых в тесноте да не в обиде жили две семьи. Светлицу отдали молодым, пристроили к ней с юга клеть. В избе было весело – Васька своей луженой глоткой оглашал избу и днем, и ночью. Горластый, крупный, уверенный, что все вокруг должно крутиться вокруг него, он был непохож на тихушников-родителей.

– Вылитый дед, – хвастался Василий. – Громкоголосый, весь в меня. Одно имя у нас чего стоит, царственный!

– Царь ты мой! – охала Анна.

Рожала София долго и муторно, видно, оттого что запоздала с ребенком. Аксинья боялась, что племянник ее никогда не родится, угробит мать. Но Бог сжалился над Софьей – через два дня крупный младенец наконец вылез из ее утробы, огласив всю округу громким ревом.

И Софье Бог даровал свою милость. Всем, только не Аксинье.

Глава 3