Аксинья жалела Ксению, дочку Бориса Годунова. Ее тезка, дивная красавица, царская дочь, рождена была для богатства и счастья. Судьба оказалась к ней немилосердна. Ставила себя на ее место дочь гончара, жена кузнеца, представляла, каково это – отдаться врагу, загубившему мать и брата, и холодный озноб пробегал по телу.
Сказители и скоморохи, на свой страх и риск, повествовали о том, что творилось в Москве и других городах. Большие толпы собирали на площадях и базарах, народ слушал печальные напевы сказителей и пакостные частушки скоморохов, дивился и печалился. Целовальники отдавали приказ казакам разгонять толпу: от греха подальше, а то как бы головы с плеч не полетели, царя-то Расстригой звать! Но скоро печальные напевы собирали новую толпу зевак. Бабы и девки прятали влажные глаза, мужики смущенно кхекали.
– Такого бедствия не знала земля русская, – говорили старики, помнившие и орды тюменцев, и чуму, докатившуюся даже до их глухих мест, и многое другое. – Татары и те чтили русские храмы и священников… А чтобы свой правитель патриарху в лицо смеялся да невесту латинянскую завел – такого не было! Спаси, Господи!
6. Две березки
Аксинья с Григорием за столько лет привыкли друг к другу, вросли, вжились, как две березки в лесу, что обвиваются друг об друга, растут вместе, тянутся к солнцу, поддерживая, питая друг друга своими соками.
За годы брака сложились у них свои обычаи, которые связывали каждый прожитый вместе день незримым смыслом и духом. Аксинья никогда не садилась за стол без мужа, дожидалась его дотемна. Пока носилась от печки к столу, отщипывала кусочки – а как проверить, дошел ли пирог, стомилась ли каша? – но свято чтила традицию. Григорий, приходя домой, всегда ополаскивал закопченное лицо, черные руки в лохани с водой, а Аксинья с полотенцем в руках смотрела на любимого мужа. Смеясь, она вытаскивала из черной, длинной бороды, спутанных волос окалину:
– Гевест ты мой!
Баню они топили по два раза в неделю, вызывая осуждение еловчан – только зря дрова переводят. Они ходили мыться вместе, стараясь делать это в сумерках – не грех, но поперек обычая. Бабы парились с бабами, мужики с мужиками. Григорий и Аксинья находили особую радость, плескаясь в лоханях, охаживая друг друга ядреным веником, надолго саживаясь в бане за серьезными и досужими разговорами.
Про детей, Аксиньино бесплодие они не говорили никогда. Она так и не передала ему суровые слова Феодосии, лишающие их всякой надежды. Ловила, темнея лицом, мужнины тоскливые взгляды, будто случайно замиравшие на Тошке, соседских бутузах. Григорий хотел наследника, сына, которому передал бы свое редкое мастерство, хотел красавицу-дочку. Но… пришлось смириться… Аксинья задумывалась порой, что муж мог бы с кем-нибудь ребенка сообразить, для мужиков это дело быстрое… И гнала от себя паскудные мысли.
Порой Аксинья чувствовала, что муж от нее отдаляется, взгляд скользит и не задерживается на ее лице, статной фигуре, ночной пыл пропадает и остается только движение тел без всякого единения душ. Она вспоминала страшные рассказы про брошенных бездетных жен.
Аксинья старалась быть хорошей женой, ублажала Гришу как могла и днем, и ночью, не спорила, всегда была весела и добросердечна, угадывала каждое его желание. Став уже взрослой, опытной женщиной, она поняла, что Григорию доставляет удовольствие причинять ей боль, тискать, мять ее грудь, зверски кусать шею, часто после его объятий на теле расползались синяки да ссадины. Она перестала жаловаться, кричать от боли, терпела, стиснув зубы. Верно, понимала мудрая женка: будет противиться – муж у другой, потребной иль непотребной, бабы будет искать нужное ему в постели. Со временем она привыкла, перестала замечать и даже сама порой получала удовольствие от звериных ласк мужа, а он ценил ее податливость.
Аксинья налилась цветущей пышностью, стан был теперь не так тонок, как в девичестве, округлились щеки, полнее стали руки, движения обрели плавность и манящую женственность. Будь Аксинья такой справной семь лет назад, никто из деревенских бы не удивлялся: «Что это кузнец нашел в худосочной дочке Васьки Ворона?» Теперь Аксинья часто ловила на себе взгляды мужиков – и молодых, и постарше. Прелесть ее лица с темными умными глазами, милым носиком и пухлыми губами осталась все той же, а фигура стала куда краше.
Порой Семен преграждал ей дорогу, заводил пустые беседы и ел налитую грудь масляным взглядом. Несколько лет назад Семен привез тихую, неприметную невесту из соседнего Борового, Катерина ходила беременной уже вторым, но мысли мужа своего не занимала. Аксинья не жаловалась мужу на Сёмкины неуклюжие заигрывания. Знала, что Григорий Ветер может своей затаенной жестокостью много бед наделать.
Масленичные гуляния 1606 года обнажили тайную вражду, как острый нож знахарки вскрывает гнойный нарыв. На берегу Усолки, покрытой толстым слоем зеленоватого льда, собрался весь деревенский люд. Мужики и парни от мала до велика окружили деревянный помост, где раздетые по пояс молодцы мерились силами. Уже несколько парней встретились в кулачном бою, уже еловские парни побили двух александровских, уж Семен уложил на две лопатки ничуть не расстроившегося Зайца, балагура-Игната, коренастого Фимку, покрасневшего от досады. Одобрительный гул мужских голосов вопил:
– Семка, молодец!
Нескладный, но сильный и верткий мужик запыхался, капли пота стекали по его высокому лбу, курчавили светло-русые волосы. Он оглядывал толпу, будто искал кого-то.
– Григорий, а ты что стоишь в сторонке? Давай сюда, силой померяемся! – Аксинья повернулась уже к мужу, чтобы попросить: «Давай уйдем отсюда! Ну его к лешему, дурака». Не успела.
Кузнец молча принял вызов. Сбросив с плеча тонкие пальцы жены, стянул кафтан и рубаху, вперившись темным взглядом в противника.
Кулачки всюду на Руси испокон веку были народной потехой. На Святки, Крещение, Масленицу, Пасху, Ивана Купалу молодцы встречались, чтобы померяться силушкой богатырской. В Еловой особо ценился бой двух бойцов, один на один, когда сила и хладнокровие определяли победителя. Бондарь Яков, в прошлом большой силач и любитель кулачков, сейчас приглядывал за бойцами, сопровождая бои дельными замечаниями.
Семен и Григорий сошлись в яростной схватке без всяких предисловий. Семка сразу же ударил кузнеца кулаком в солнечное сплетение со всей злостью. Многих мужиков такой удар сбил бы с ног, но Григорий устоял, покрутил только звеневшей головой и, уйдя от пары ударов, обрушил свой огромный кулак «под микитки», под ребра противника. Семен оскалился, обнажив чуть желтоватые зубы, сдержал стон и вновь, еще не придя в себя от удара, кинулся на кузнеца как на врага, как на разбойника, как на человека, надругавшегося над святым.
ebooksa