– Ну по вечерам же, и деньги… – Привычка отпрашиваться у сестры до сих пор играла с младшей Шевелевой в злые игры, хоть на календаре уже вышагивал 1946 год, значит, ей исполнилось двадцать восемь. Однозначно пора выбирать суженого, а не учителя музыки.
– А что за преподаватель? – Инессе почудилось неладное в горячности сестры, может, там совсем другие тараканы завелись, а она тут к случайному заводчанину сестренку примеривала.
– Он старичок, ленинградский профессор. – Агнесса поняла, о чем кручинилась Инна, и поспешила ее разуверить: – Ему шестьдесят. Преподавал в консерватории.
– Женат? – Инесса гнула свою линию.
– Нет, одинокий.
– Хм… А какими судьбами он в Казахстане?
– Ссыльный.
– Питерский… Как интересно! – Сестра уплывала в объятия Морфея вслед за мужем, сложившим во сне губки бантиком, как мальчишка-дошкольник. – Ну иди, раз питерский. Может, знал еще наших кого… А к этому казаху присмотрись… Мне он понравился.
Агнесса улеглась спать, недовольно пофыркивая: «Графская дочь и сын чабана, фи-и, какой мезальянс!» Ей снился пышный концертный зал и она на сцене в огненно-желтом платье, со скрипкой, стройная, парящая, зажигающая. Зал рыдал и аплодировал, мужчины тащили к ее ногам тяжелые букеты и корзины. Только в Акмолинске такого зала еще не построили. И ей никто не сказал, что скрипичные руки не терпели больничных уток.
Глава 17
В 1945-м Арсению Михайловичу Корниевскому исполнилось шестьдесят. Первая половина его жизни могла служить декорацией к спектаклю о лощеном избалованном сухаре, а вторая – к трагедии о гибели эпохи, кровавом терроре и крушении надежд. Однако если бы кто-то наверху – нет, не в исполкоме или райкоме партии, а там, на самом верху – поинтересовался, когда же он действительно был счастлив, то вторая половина перевесила бы первую. Молодость вела себя скучно, бурным развлечениям предпочитала тоскливые репетиции, по улицам сановного Санкт-Петербурга ходила осторожно, боялась поранить руки или запятнать репутацию благородной семьи. Младший брат Аркадий открыто потешался над неприспособленностью старшего, и не напрасно. Если бы Гарри в злополучном 1917-м не нашел невесту для Сэмми, тот никогда не решился бы сделать предложение ни бледной Лоле, ни любой другой барышне.
Зато вторая половина жизни выдалась похожей на приключенческий роман. Сначала его потеснили в квартире, он голодал, бродил по улицам, прижимая к груди Страдивари несметной цены. Потом снова удалось получить место в оркестре, даже поездить с гастролями, засияла пленительная звезда успеха. Только он попробовал примерить на себя фрак знаменитости, как тут же скрутили руки за спиной и отправили в неведомую степь, где даже деревья не жили. Здесь предстояло заселять необжитый край, строить общину. Кому? Музыканту, кто тяжелее скрипки отродясь ничего в руках не держал. Разве не смешно? Разве не увлекательно? Арсений чувствовал, что, преодолевая напасти, наполнялся здоровой, горячей кровью. А во второй половине его жизни таких поворотных пунктов сыскалось много, поэтому прожитые годы казались интереснее, а значит, и счастливее.
Он перестал называть себя музыкантом полтора десятка лет назад здесь, в солончаковой степи под Акмолинском, содрав с огрубевших рук первый десяток мозолей. Нет, сначала пришли волдыри, потом адские боли с запахом гниющего мяса, потом новые волдыри и уже следом за ними благодатные мозоли, ссохшиеся коросты кожи, холеной и лелеемой, ублажаемой мазями и гимнастиками. Если мозоли – значит, и до плотных шишек недалеко. Таков закон метаболизма. И профессор музыки, признанный талант императорской консерватории, скрипач, на чьи руки молились почитатели Брамса, Вивальди и Сен-Санса, призывал на свои волшебные пальцы мозоли, просил их загрубеть, окостенеть, чтобы не так больно драл их черенок лопаты, не так колошматил по оголенным нервам молоток, не так надрывно разрезала пила натянутые сухожилия. Пусть загрубеют, и он станет наконец-то достойным строителем светлого коммунистического будущего.
Благодатные мозоли послушались, пришли, защитили, и Арсений Михайлович напрочь забыл свое прошлое, распевал со всеми у костра «Тачанку» и «По диким степям Забайкалья». Аккомпанементом служил восстановленный из руин кобыз, который профессору подарил чабаненок Муса в обмен на несколько уроков игры на гитаре. Никакой гитары, конечно, не наличествовало, аккорды перекладывались на домбру, но мотив сохранялся. Чуткое ухо Корниевского услышало в голоштанном пастушке некоторое дарование, уроки принесли радость обоим, все-таки пробуждать страсть к музыке – это не рядовая роль в советской массовке. Мальчонка светился невиданным счастьем, при каждой возможности наивно протягивал профессору свою покривившуюся в кочевках трынькалку и требовал: покажи пальцы. Корниевский смеялся и показывал. Муса трепетал от восторга, такие песни струились изредка из радио напротив сельсовета, самая заветная мечта – научиться их играть. В награду Арсений получил расстроенный и пересохший кобыз. Ему пришлось долго чинить подарок, но в итоге он запел таким светлым и чистым голосом, как будто это волшебная свирель. Муса со временем окончил музучилище, выступал перед войной на полевых станах, исполнял песни испанских революционеров и даже цыганские романсы. Гитара стала ему послушна не хуже двуструнной подруги. А профессор вполне адаптировал степного плаксу к своему изысканному репертуару.
Особенно красочно пропелись его годы в унисон с Ольгой. Они сошлись буднично – без страстных объяснений и томных ужимок. Белозерова со всеми мужчинами начинала отношения без романтики, весь драматизм она припасала на апогей и немножко оставляла на конец, чтобы расстаться не как трамваи на рельсах, а хотя бы как танцоры, завершившие свое выступление и кланявшиеся привередливой публике. Арсений Михайлович, обескураженный очередным поворотом своей судьбы, даже не сразу заметил, как спарился с этой яркоглазой голосистой женщиной. Да, кажется, у нее имелся слух и неплохой, но неразработанный голос. Полудрагоценный самородок, таких на российских дорогах можно лопатой сгребать. Случайный секс под сопение соседей он всерьез не воспринял. Это так, для разрядки. Какая могла случиться любовь посреди хаоса и произвола?
Их состав привезли в Казахстан и выкинули посреди степи, Белозерова снова «подселилась» к нему, профессор молча согласился. Он тогда переживал похороны музыки и беспокоился только о Страдивари, намертво прикрученной к стенке старого чемодана. Руки скучали по благородной прохладе смычка, но спасительные мозоли не позволяли баловаться фугами и кантатами. Через полгода или год Ольга раскрыла свои недюжинные организаторские таланты, сколотила две артели и первичную коммунистическую ячейку, начала выпускать стенгазету и проводить самодеятельные концерты. К ним неожиданно, но кстати заблаговолило начальство, стали приезжать делегации из других колхозов поучиться и подтянуться. Белозерова плавала в своей стихии: раздавала указания, зажигала, подстрекала к победам. Арсений любовался ее яркими, не потускневшими с возрастом глазами, чувственной складкой рта и по-девичьи тонкой талией. Как это ему повезло оказаться по соседству с пламенем и не обжечься? Профессор не мог надивиться: что эта жар-птица в нем нашла? В обычном напуганном воробушке? Но Ольга не отпускала от себя, а он никуда и не хотел убегать. Наконец Арсению Михайловичу открылось, почему большевики все преодолели и всех победили. Такие, как его Оленька, не умели сдаваться и проигрывать. У них начисто отсутствовал реверс – задний ход: или к цели, или пусть Вселенная разорвет на атомы. Самый опасный вид революционеров, потому что в них очень легко влюбиться.
Намучившись в мастерской, он шел в свою норку, страстно целовал родинку на подбородке и полночи напевал романсы Даргомыжского и Глинки. Когда профессор мурлыкал Рахманинова: «Проходит все, и нет к нему возврата», Ольгины огненные глаза начинали блестеть сильнее обычного, а на словах «Где свет зари нас озарявших дней?» с губ срывалось глухое рыдание. На этом его часть концерта заканчивалась, и наступала ее очередь. Репертуар подпольно-военной юности в очередной раз не подводил, но «Марсельезу» подавать в постель казалось кощунством, а «то мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит» – пошлостью. Она остановилась на французских песенках и удивительно походила на Эдит Пиаф, которую под забытым богом Акмолинском, конечно, никто не слышал и не видел.
Арсений Михайлович понимал, что влюбился, и в плен его взяли не груди и бедра, а жар бескомпромиссной и нетривиальной души с ее непорочной верой в революцию, в советскую власть, в грядущий коммунизм. Он понимал, но не противился. Потомственному дворянину с непривычки нравилось ее бунтарство, он хотел идти за этим снопом искр, который не обжигал, а, как ни странно, просто согревал.
Белозерова умерла за месяц до победы. Просто встала утром и тут же упала возле кровати. Тихо, с раскрытым ртом и вывернутыми наружу коленями. Он сразу почувствовал, что ее больше нет в комнате. Стало скучно и пусто. И тихо. Чайник закипал ни для кого и поэтому обиженно сопел. Ольга лежала на прикроватном коврике тряпичной куклой с глупо раскрытым ртом, она не имела никаких желаний, никаких страстей. В щель приоткрытых век затекало бескомпромиссное степное солнце, он заметил, что глазные яблоки подернулись мороком, потухли, сделавшись похожими на гнойные, засиженные мухами язвы. Это уже не его горячая возлюбленная, это просто оболочка, которую завтра похоронят под «Сарабанду» Генделя. Она не дожила до победы, хотя больше всех ее ждала, никого не проводила на фронт, но горела близкой победой так, будто двенадцать сыновей отправила воевать под красными знаменами, бить фашистов на земле, на воде и в воздухе.
Арсению Михайловичу стало скучно ждать победы, и скучно токарить в механической мастерской, и скучно сидеть за столом одному, без нее. Он отпросился в Акмолинск, устроился на завод сторожем и стал ходить в филармонию, где его вскоре узнали, зауважали и даже пригласили давать уроки. Музыкальные чины помогли с жильем – комнаткой на втором этаже в змеевидном саманном строении там, где улица Сакко и Ванцетти совершала пируэт, приглашая прогуляться по набережной.