Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа

22
18
20
22
24
26
28
30

Она не дала Ване времени на ответ, потянулась сама, требуя искр, настойчиво, жадно, сбивая дыхание. Он бы, наверное, не удержался, но сзади была дверь, и оба просто впечатались в нее. Дуня никак не могла оторваться от вкусных губ. Солнечные зайчики плясали даже перед закрытыми веками, и было очень хорошо… упоительно хорошо… но вдруг закончилось легким шлепком по мягкому месту.

– А с царицами так нельзя, – нравоучительно заявила она, слегка отстранившись.

Иван в ответ взял Дуню за плечи и решительно развернул в сторону ванны, видимо, намекая, что ей туда. Дуняша некоторое время неподвижно стояла, пытаясь сообразить, как же туда в платье, пока не увидела свое платье лежащим на полу у ног. Вместе с бюстгальтером. Платье-самораздевайка и бюстгальтер-самоснимайка. Чудеса!

– Ну, хорошо, – пробормотала, глядя на бортик ванны, – еще бы молочный берег переступить.

Переступила. И даже очень уверенно, а вот потом, когда его руки отпустили, Дуня почувствовала себя стоящей посреди палубы корабля во время легкой качки. Прямо по курсу! Тихо хихикнула. Прямо по курсу, как раз напротив глаз, была маленькая полочка с гелями для душа. Она взяла один флакончик, ландышевый, и стала сосредоточенно откручивать крышку. Вот, кстати, поторопился автостопщик выходить из леса. Надо было в конце мая, когда ла-а-андыши. И тогда он смог бы подарить ей букет! А то вышел без цветов и напугал. Гель никак не открывался, совсем непослушный. Дуняша сосредоточенно вертела его в руках, хмурилась и негодовала, пока не выдала очевидное, повернувшись к Ване:

– Никак.

Он стоял рядом, без футболки и вообще… без всего. Дуня открыла рот и снова закрыла, завороженная переплетением вытатуированных темных линий на его руке. Она так давно хотела их потрогать. Почему не сделала этого до сих пор? Рука медленно поднялась и заскользила от шеи вниз – по плечу, до локтя, взгляд следовал за рукой, остановился на груди. Ее тоже захотелось потрогать…

Дальше все как-то спуталось, гель куда-то исчез, вернее, ее им мыли. Это точно. Она, наверное, тоже мыла, потому что видела свои ладони на его коже, и капельки воды, и как они вместе с мыльными ручейками стекали вниз по темной вязи на мужском плече, и дурманяще пахло ландышами. Будто в майском лесу. Снова захотелось целоваться, но Ваня увернулся и выключил воду. Стало тихо.

То, что он отказался от поцелуя, – задело, поэтому, пока Дуню заворачивали в мягкое махровое полотенце, она обиженно спросила:

– Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Очень.

– Ты мне тоже. У тебя необыкновенно красивые ресницы.

Он вдруг перестал ее укутывать и замер, а потом медленно спросил:

– Только ресницы?

– Попа тоже ничего. На ощупь, – с умным видом покивала головой Дуняша. – Еще руки. Я все представляю, как ты на пианино играешь. Наверное, это красиво. Покажешь однажды?

Он что-то непонятное пробормотал в ответ, а она вдруг вспомнила его пальцы вчера на клавиатуре, мысль зацепилась за картинку, память повела дальше, и закончилась череда воспоминаний разгромом на балконе. Дуня не хотела на балкон. Там опасно и страшно.

– Я не хочу на балкон, – прошептала. – Ваня, я не хочу на балкон.

* * *

Не все можно смыть гелем. Это Иван понял, когда после всех гигиенических процедур она сказала вдруг про балкон. В голосе снова скользнул тенью страх перед случившимся так недавно. Нельзя давать ему ни малейшего шанса.

– Какой балкон? Дуня, ты льстишь моей фантазии. Дальше спальни она не простирается.

Подхватил девушку вместе с полотенцем. И до спальни донес на руках. Второе дыхание открылось. В неожиданном месте.