Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа

22
18
20
22
24
26
28
30

Хорошо, что не обернулся. Потому что слезы все же потекли.

* * *

Он выглядел дураком – в разного цвета кроссовках. Спасибо, что не оба левые. Или правые. А ведь мог. Вчера он еще и не то мог.

Он и был самым настоящим дураком – все утро. Как по нотам разыграл классического идиота – с этими никому не нужными поцелуями и едва не произнесенными слюнявыми нежностями, с театральным стуком в дверь ванной, с неуместными репликами. Что же. Роль сыграна безупречно. Где аплодисменты только?

Иван шел пешком. Потому что ему надо было идти. Потому что ему казалось, что внутри нечто настолько горячее и взрывоопасное, что толкни Тобольцева кто ненароком в метро – и взрыв неминуем. И если трубку телефона возьмет – тоже взорвется. Поэтому – выключить. Поэтому – идти. Остужать молчанием и шагами обжигающее пекло в груди.

Ошибка. Его назвали ошибкой. Всего-навсего ошибка. В чем же ты ошиблась, Дульсинея? Может быть, в мужчине? Может быть, ты думала, что с тобой в постели… в ванной… на кухне… был вчера вечером и ночью другой? Другой? Или тот самый? С кем ты занималась сексом, Дуня? С Иваном? Или с Ильей?

У тебя необыкновенно красивые ресницы.

Попа тоже ничего. На ощупь.

Еще руки. Я все представляю, как ты на пианино играешь. Наверное, это красиво. Покажешь однажды?

Ваня. Ванечка. Ваня. Ванечка. Ваня. Ванечка.

Он понял, что почти перешел на бег – под ритм звучащих в его голове слов. Ее слов. Ее голоса, шепчущего его имя.

Ее руки – смелые, жадные. Пальцы, следующие узору линий на его руке. И повторяющие этот узор в другом месте. В разных других местах.

С кем ты провела ночь, царица? Ты назвала это ошибкой. Твою ошибку зовут Иван. Ваня. Ванечка. Именно это имя ты выдыхала, кончая.

Смотри не ошибись еще раз. Не назови так другого.

Обжигающее пекло сменила острая горечь. А потом пришла пустота. И на какое-то краткое время он получил передышку от эмоций. К этому моменту Иван дошел до дома.

Ноги приятно гудели от длительной прогулки, и горячий душ оказался кстати. И пусть вода унесет, что можно. Только все смыть нельзя. И снова, словно наяву, видит ее пальцы с алым маникюром, лежащие на его груди. Белая пена, сквозь нее просвечивает красный лак. И горьковато пахнет какими-то цветами. Нет, не горьковато – горько.

Всю одежду, что была на нем в тот день, к которой прикасались ее пальцы, которую Ивану, как что-то постыдное и омерзительное, протянули в щель двери ванной комнаты, он без раздумий выбросил в мусорный пакет. С вещами расставался именно так, без сожалений. И с остальным надо научиться так же.

Еще немного простых действий. Приготовить себе яичницу – не потому что хочется, а потому что надо занять руки. И кофе сделать – вторую кружку за сегодняшний день. Отмечает вдруг, что у них кофе одной марки – у него дома и у нее. Свои запасы он пополнил буквально на днях. И никогда раньше не покупал именно такой, а теперь вот… Чем думал, когда рука тянулась именно к этой банке на полке в супермаркете?

Оседает пыль от обрушившегося на него утром, как небо на землю, разочарования. И наконец-то появляются мысли. Вчерашний взлом. Если отбросить эмоции, то это событие ничуть не менее важное, чем то, что случилось потом. И, в отличие от ночи, касается не только его и Дуни, но и других людей. Тин. Надо обязательно ему рассказать.

Рассказать о чем?

Голова потихоньку включается. Утро. Дуня должна поехать в отделение и подписать показания. А что потом? В квартире выломана дверь – что Дуня будет делать с этим? Вчера она была как потерянный и беспомощный ребенок. Сегодня… Он зажмурился, отгоняя мысли о разговоре на ее кухне. Эмоции – одно, поступки – другое. Сейчас, когда эмоции немного притупились, пришло время поступков. Тобольцев потянулся за выключенным телефоном.