Он быстро вытирает мозолистыми кончиками пальцев круги под глазами.
И наконец папа поднимает на меня взгляд:
– Я знаю, я не был тебе тем отцом, каким был до ее ухода, но я пытался. Действительно пытался, Эван.
– Я знаю.
– Мне было по-своему больно, но в то же время я чувствовал вину за то, что меня не хватило на то, чтобы заставить твою мать остаться. Я чувствовал, что именно из-за меня она бросила тебя, поэтому иногда мне было сложно прийти домой и смотреть на тебя. Я думал, ты меня ненавидишь, и я ни капельки тебя не винил.
Черт, теперь у меня печет глаза.
– Я никогда не ненавидел тебя, папа. Ты был нужен мне тогда, и я до сих пор в тебе нуждаюсь.
Суровый и порой холодный мужчина смотрит на меня с противоположной стороны стола, его лицо смягчается, стена мужества рушится, и его глаза наполняются слезами.
– Я люблю тебя, папа.
Когда эти слова слетают с моего языка, они кажутся правильными, нужными и давно назревшими. Я двенадцать лет не говорил ему этого. За последние двенадцать лет я не говорил этого многим людям, и при виде физического облегчения, которое, как я вижу, испытывает этот мужчина, я расстраиваюсь от того, что все это время этого не говорил.
– Я тоже люблю тебя, Эван. – Он быстро кивает головой, пытаясь взять себя в руки.
Обходя стол, я крепко обнимаю его, а он обнимает меня.
– Прости, что не сумел сказать этого раньше.
– Иногда это пугает. Мне это знакомо. – Его голос мягок от понимания.
Мы еще немного задерживаем объятия, прежде чем наконец отпустить друг друга.
– Я долгое время боялся позволить кому-то любить меня, – продолжает папа. – И я тоже боялся полюбить кого-то еще.
– До сих пор?
Он качает головой:
– Уже нет.
Я продолжаю подозрительно смотреть на него.