― Это мой, ― говорю я ему.
― Кто-то теряет, кто-то находит, ― ворчит он.
Он сжег чесночный хлеб, но Тео все равно съедает его, чтобы подбодрить.
― Ты не должна этого делать, ― говорю я ей. ― Тебе станет плохо.
Она наступает мне на ногу под столом и шепчет:
―
―
― Наверное, я установила слишком высокую температуру, ― говорит Тео. ― Дома я готовлю его на решетке.
― Не ищи для меня оправданий. ― Мой отец откусывает от самого обугленного куска тоста. Он издает ужасный хрустящий звук, и черные хлопья сыплются вниз.
― Вы не должны себя наказывать! ― Тео со смехом вырывает его и заменяет менее подгоревшим.
От ее лазаньи мне хочется основать какую-нибудь религию в духе Гарфилда. Это так вкусно, что я начинаю относиться к ней с подозрением.
― Как у тебя получается приготовить лучшую версию всего, что я когда-либо ел?
Тео трудно принимать комплименты. Она хочет их, она нуждается в них, но, когда она их получает, для нее они словно горячие, обжигающие угли. Ей приходится шипеть и терпеть.
Она вскидывает руку, словно это может охладить ее лицо.
― Я попробовала новый ингредиент — творожный сыр вместо рикотты.
― Получилось. ― Я наклоняю тарелку, чтобы съесть последние кусочки.
В четверг я прихожу домой и вижу двор, освещенный сказочными огнями. Огоньки вьются по всей беседке, золотят листья, освещают двор. Кто-то подстриг живую изгородь и подтянул лианы, чтобы освободить место вокруг стола для пикника. Даже кострище расчистили.
Тео высовывает голову.
― Я подумала, что после ужина мы можем сделать печенье с зефиром!