— Кто это так рисует у вас?
— Клюся, — сказала Антонина, — то есть, они вместе, но по ее эскизам.
— Талантливо, но как-то мрачновато, — я понял, на кого похожа мраморная девочка с первой картины.
Художница нарисовала надгробье самой себе.
— А она тоже интернатская?
— Нет, она местная, дочь мэра, но часто ходит к нам. Хорошая девочка, единственная, кто с нашими дружит. Остальные… — женщина только рукой махнула
Она снова махнула рукой и вздохнула.
— Сложно с ними?
— Да что вы! — Антонина, неожиданно разулыбалась и даже махнула в мою сторону полотенцем, как бы отгоняя глупость, — Дети замечательные! Не понимаю, как можно было вот так…
— Как?
— Ой, неважно. Они мне все как родные! И город помогает, выделяет фонды, не голодаем.
— Я что-то не очень понимаю…
— Ой, чего это я разболталась, вы меня не слушайте! Еще оладушков принести?
— Спасибо, я сыт…
— Да вы не стесняйтесь, их много! Дети-то теперь, сами знаете, — это мучное им, это жирное, это сладкое… Напеку с разгону — а потом хоть сама всё ешь!
— Нет-нет, Антонина, я действительно наелся. Очень вкусно, спасибо. Пойду я.
— Заболтала я вас, да? А знаете что? Приходите к нам еще, как-нибудь вечером, когда дети в сборе. Тут очень не хватает новых лиц. Пожалуйста!
— Мне и одного подростка много, — смутился я, — какой из меня, к черту, воспитатель.
— Не надо их воспитывать, что вы. С ними надо просто быть.
— Не обещаю, но подумаю. Пора мне.