– Он знал, что это пустое дело, – сказал сержант, пожав плечами. – Но разве вы не видели, как всполошились матери и дон Фабио? Он послал нас, чтобы потрафить им, вот и все.
– Я не для того пошел в жандармы, чтобы смотреть за детьми, – сказал Малыш. – Неужели такие вещи вас не выводят из себя, господин сержант?
Но у сержанта за спиной десять лет службы; он закалился, Малыш, и его уже ничто не выводит из себя. Он вытащил сигарету и стал сушить ее у огня, вертя между пальцев.
– А для чего ты пошел в жандармы? – сказал Тяжеловес. – Ты еще новичок, Малыш, без году неделю служишь. А для нас вся эта музыка – дело привычное. Подожди, обвыкнешь.
Не в этом дело, Малыш прослужил год в Хулиаке, но в пуне куда лучше, чем в сельве, Тяжеловес. Там его не донимали москиты и ливни, как теперь, когда его послали в лес в погоню за детьми. Ну и хорошо, что их не поймали.
– Может, они сами вернулись, соплячки, – сказал Черномазый. – Может, мы найдем их в Санта-Мария-де- Ньеве.
– С этих дур станется, – сказал Блондин. – Я бы их выпорол как следует.
А Тяжеловес, наоборот, приласкал бы их, и он засмеялся: старшенькие уже поспели, правда, господин сержант? Стоит только посмотреть на них, когда они идут купаться на речку.
– Ты только об этом и думаешь, Тяжеловес, – сказал сержант. – У тебя с утра до вечера женщины на уме.
– Да ведь я правду говорю, господин сержант. Здесь они быстро созревают, в одиннадцать лет уже в полном соку. Не поверю, что вы бы их не приласкали, если бы представился случай.
– Не дразни аппетит, Тяжеловес, – зевнув, сказал Черномазый. – Пока что мне придется спать с Малышом.
Лоцман Ньевес подкладывал ветки в огонь. Уже темнело. Солнце садилось, как подбитая птица, и на деревьях трепетали красноватые отсветы, а гладь реки поблескивала, как металл. В прибрежном тростнике квакали лягушки. Воздух был влажный, парной, насыщенный электричеством. Иногда в пламя костра попадал мотылек и, шоркнув, сгорал на лету. Из леса тянуло ночной прелью и доносилась музыка сверчков.
– Не нравится мне это дело, как подумаю про Чикаис, с души воротит, – повторил Малыш с гримасой отвращения. – Помните эту старуху с сиськами до пупа? Нехорошо было отнимать у нее детей. Они мне даже два раза снились.
– А что бы было, если бы они тебя исцарапали, как меня, – со смехом сказал Блондин, потом добавил уже серьезно: – Их увезли для их же блага, Малыш. Чтобы научить их одеваться, читать и говорить по-христиански.
– Или, по-твоему, лучше, чтобы они оставались чунчами? – сказал Черномазый.
– И, кроме того, их кормят, прививают им оспу, и спят они в кроватях, – сказал Тяжеловес. – В Ньеве они живут, как никогда не жили.
– Но вдали от своих, – сказал Малыш. – Разве вам не горько было бы навсегда расстаться с семьей?
Это совсем другое дело, Малыш, и Тяжеловес снисходительно покачал головой. Они цивилизованные люди, а эти маленькие чунчи даже не знают, что значит семья. Сержант сунул сигарету в рот и, наклонившись к огню, прикурил.
– И потом, они, наверное, только поначалу горюют, – сказал Блондин. – На то с ними монашенки, добрейшие души.
– Кто его знает, что там творится, в миссии, – пробурчал Малыш. – Может, они не добрейшие, а злющие.