– Что это за Круг? – сказал Гамбоа.
– Четверо кадетов из нашего взвода, господин лейтенант. Точнее, трое, потому что Кавы уже нет. Они воруют вопросы к экзаменам, воруют форму и продают. Зарабатывают так. Продают все втридорога, сигареты, спиртное.
– Вы что, бредите?
– Писко и пиво, господин лейтенант. Я же вам говорю, офицеры ничего не знают. В училище пьют больше, чем в городе. По вечерам. Иногда даже на переменах. Когда они узнали, что Каву посадили, то разъярились. Но Арана не был стукачом, у нас во взводе вообще никогда не было стукачей. Поэтому его убили – отомстили.
– Кто его убил?
– Ягуар, господин лейтенант. Другие два, Удав и Кучерявый, тоже те еще мерзавцы, но они бы не выстрелили. Это был Ягуар.
– Кто такой Ягуар? – спросил Гамбоа. – Я не знаю прозвищ кадетов. Назовите имена.
Альберто назвал и еще долго говорил. Гамбоа иногда прерывал его, уточняя детали, имена, даты. Наконец Альберто умолк и опустил голову. Лейтенант показал ему, где ванная. Он вернулся, смочив лицо и волосы. Гамбоа так и сидел с задумчивым видом на стуле со звериными лапами. Альберто садиться не стал.
– Отправляйтесь домой, – сказал Гамбоа. – Завтра я дежурю на гауптвахте. В казарму к себе не ходите – прямиком ко мне. И дайте слово, что никому пока не заикнетесь об этом деле. Никому, даже родителям.
– Да, господин лейтенант, – сказал Альберто, – даю слово.
IV
Сказал, придет, а не пришел, убил бы его. После обеда я пошел в беседку и прождал там, как лох, кучу времени. Курил, думал, иногда привставал посмотреть через стекло, но во дворе никто не появлялся. Даже Недокормленная за мной не увязалась. То так не отлипает, а когда она вправду бы мне пригодилась в беседке – вдвоем не так страшно, лай, шавочка, отгоняй дурные силы, – пропала. И тогда я подумал: Кучерявый меня предал. Потом-то понял, что не предавал. Стемнело, а я все еще сидел в беседке, ну и перетрухнул, конечно, – почти бегом в казармы вернулся. Во двор поспел к самому отбою, а прождал бы его там еще чуть-чуть, всобачили бы шесть баллов – а ему и дела нет, ох, врезать бы ему. Вижу, стоит в голове колонны, глаза скосил, мол, меня не видит. Рот раскрыт, как у этих малахольных, которые по улицам бродят, с мухами разговаривают. Тут-то я и понял: зассал он в беседку идти. «На этот раз все, пиздец нам, – думаю, – лучше сам вещички сложу и буду чем получится жить. Пока погоны не сорвали, сбегу через стадион и Недокормленную умыкну, они и не заметят». Взводный вел перекличку, все отзывались. Когда назвал Ягуара – у меня до сих пор хребет холодеет, ноги подкашиваются, – я глянул на Кучерявого, а он обернулся и на меня вылупился и все тоже обернулись, не знаю, как уж я там выдержал. А потом как лавина пошла: только в казарме оказались, как весь взвод насел на нас с Кучерявым и давай орать: «А ну рассказывайте. Что такое? Что стало?» И никто не верил, что мы ничего не знаем, Кучерявый морду кривил и говорил: «Мы тут ни при чем, харе приставать, поверьте на слово, больно любопытные». Поди сюда, не увиливай, чего ты такая дерганая. Видишь, паршиво мне, компания нужна. Потом, когда все легли, я подошел к Кучерявому и говорю: «Ты, предатель, ты почему в беседку не пришел? Я тебя хренову уйму часов прождал». А он весь аж бледный со страху, жалко смотреть, и хуже всего – что страх этот заразный. Не надо, чтобы нас вместе видели, Удав, обожди, пока заснут, Удав, через час тебя разбужу и все расскажу, Удав, иди спи пока, шагай отсюда, Удав. Я его обматерил и сказал: «Обманешь – убью». Пошел, лег, скоро свет погасили, и смотрю, негр Вальяно с койки сполз и ко мне. Заискивающе так подбирается, умник, прямо ластится. Я же ваш друг, Удав, уж мне-то можешь рассказать, что случилось, и подхалимски лыбится своими крысиными зубами. Мне, даром что весь смурной лежал, смешно стало: только я ему кулак показал, только свирепую морду скорчил – его как ветром сдуло. Поди сюда, собаченька, будь другом, у меня тяжелые времена, не удирай. Я думал: если не подойдет, сам пойду и задавлю его. Но он подошел. Все вокруг храпели. Он тихонько подкрался и говорит: «Пойдем в толчок лучше поговорим». Собака за мной поплелась, ноги мне по дороге лизала, язык у нее вечно горячий. Кучерявый стоял ссал и никак не мог выссаться, я подумал, это он нарочно – сгреб за шкирку, тряхнул и говорю: «Рассказывай уже, не томи».
Я насчет Ягуара ничему не удивляюсь, знаю, что он вовсе бесчувственный. Ничего странного, что он всех нас за собой готов утянуть. Кучерявый говорит, он ему сказал: «Если меня повяжут, всем кранты наступят» – неудивительно. Но Кучерявый тоже не особо чего вызнал, не крутись ты, живот мне царапаешь, я-то надеялся, он по делу расскажет, а про эту ерунду я и сам мог догадаться. Говорит, они прицельно метали камни в пилотку одного пса, Ягуар с двадцати метров каждый раз попадал, а пес ныл: «Всю пилотку мне изрешетили, господа кадеты». Да, помню, я их заметил на пустыре, но думал, они курить пошли, а так бы подошел, я такое люблю, и зоркость у меня лучше, чем у Кучерявого с Ягуаром. Говорит, пес слишком уж разнылся, а Ягуар ему сказал: «Не заткнешься – мишень у нас будет твоя ширинка. Так что лучше молчи». А после, говорит, обернулся к нему, к Кучерявому, и ни с того ни с сего говорит: «Я вот думаю, Поэт не вернулся, потому что тоже умер. Такой уж у нас год – урожайный на смерти. Мне приснилось, что во взводе до конца года еще не один трупак случится». Кучерявый говорит, его холодом пробрало, когда он такое услышал, и он как раз крестился, когда увидел Гамбоа. Ему даже в голову не пришло, что тот явился за Ягуаром – мне бы тоже не пришло, еще бы. Но Кучерявый, вылупив зенки, продолжал: «Я и не думал, что он к нам подойдет, Удав, вот нисколечко. Думал только про то, что Ягуар сказал, про трупаки и про Поэта, и тут вижу – он прямиком к нам и смотрит в упор, Удав». Почему у тебя, у собаки, язык вечно такой горячий? Прямо как банки, которые мне мать в детстве ставила, когда болел, чтобы все плохое из тела вытянуть. Кучерявый говорит, когда Гамбоа был метрах в десяти, пес встал и Ягуар тоже, а он, Кучерявый, стал смирно. «Я сразу смекнул, Удав, он не потому подошел, что пес был без пилотки. Там все ясно было: он только на нас двоих смотрел, глаз не спускал, Удав». И говорит, Гамбоа сказал: «Добрый день, кадеты», но смотрел уже только на Ягуара, и тот выпустил из руки камень. «Явитесь в здание гауптвахты, – сказал он Ягуару, – на пост к дежурному офицеру. Захватите пижаму, зубную щетку, полотенце и мыло». Кучерявый говорит, он сам оцепенел, а Ягуар ничего, спокойно так спросил, даже с подколом: «А что такое, господин лейтенант? За что, господин лейтенант?» А Гамбоа не сказал – за что, только сказал: «На гауптвахту немедленно». Жаль, Кучерявый пса в лицо не запомнил – тот под шумок схватил пилотку и был таков. Меня не удивляет, что Ягуар сказал Кучерявому: «Черт, если это из-за экзаменов, тут многие пожалеют, что на свет родились, это я обещаю» – не сомневаюсь, он такое может устроить. А Кучерявый ему сказал: «Ты же не думаешь, что это я или Удав тебя сдали?» А Ягуар ответил: «Ради вашего же блага надеюсь, что не вы. Не забывайте, что у вас тоже рыльце в пушку. Передай Удаву. И всем, кто вопросы покупал. И вообще всем». Остальное я и так знаю – видел, как он выходил из казармы, пижаму нес за рукав, волочил по земле, а зубную щетку держал во рту, как трубку. Я удивился, подумал, он в душевые, а Ягуар – он не как Вальяно, тот каждую неделю намывается, его еще на третьем курсе «водоплавающим» прозвали. Ох, и горячий же у тебя язык, Недокормленная, длинный и жгучий.
Когда мать сказала: «Хватит с тебя школы, пойдем к крестному сходим, пусть тебя на работу устроит», я ответил: «Не переживай, я теперь знаю, как заработать и не бросая школу». «Ты это о чем?» – спросила она. Я замялся, ничего не смог толком сказать. Потом спросил, знает ли она Тощего Игераса. Она подозрительно на меня посмотрела и говорит: «А ты-то откуда его знаешь?» «Дружим мы с ним, – говорю. – Иногда на него кое-какую работу делаю». Она пожала плечами. «Ты уже взрослый, – говорит, – так что дело твое. Но если денег не будешь приносить, отправишься работать». И я понял – она знает, чем мой брат с Тощим промышляли. Я к тому времени успел несколько домов обнести с Тощим, все – ночами, и каждый раз мне доставалось где-то двадцать солей. Тощий говорил: «Ты со мной разбогатеешь». Я все деньги держал в тетрадках. Спросил у матери: «Тебе сейчас нужны?» «Мне всегда нужны, – говорит. – Давай все, что есть». Я отдал, только два соля себе оставил. У меня всех трат было – на ежедневную дорогу до школы Тере да на сигареты – как раз тогда начал на свои курево покупать. Пачки «Инки» хватало дня на три-четыре. Однажды закурил на площади Бельявиста, а Тере меня увидела со своего крыльца. Подошла, мы посидели на скамейке, поговорили. Она попросила: «А научи меня курить». Я прикурил и дал ей пару раз затянуться. Но ей было никак – закашливалась. На следующий день сказала, что ее всю ночь тошнило и больше курить она не хочет. Я хорошо помню те дни – лучшие в году. Учебный год шел к концу, начались экзамены, мы вместе готовились, почти не разлучались. Когда тетки не было дома или она спала, мы дурачились, растрепывали друг дружке волосы, и я жутко волновался, когда Тере до меня дотрагивалась. Виделись дважды в день, прямо лафа. Я был при деньгах и всегда приносил ей какие-нибудь подарочки. По вечерам шел на площадь, находил Тощего, и он говорил: «К такому-то дню будь готов. Дельце нам светит – пальчики оближешь».
Поначалу всегда ходили втроем: Тощий, я и индеец Кулепе. Потом, на одно дело, в богатый дом в Оррантии, взяли еще двоих мужиков, которых я раньше не видел. «Чем меньше народу, тем лучше, – говорил Тощий. – И делиться не надо, и не так рискуешь, что настучат. Но иногда втроем не справиться: когда есть чем поживиться, надо много ртов». Почти всегда залезали в дома, где никого не было. Уж не знаю, как Тощий их вычислял. Он указывал мне, как забраться внутрь – через крышу, через каминную трубу или через окно. Однажды влезли в один дом в Чоррильосе. Тощий стеклорезом вынул окошко гаража, и я проскользнул. Полдома пробежал, открыл им и пошел ждать на углу. Через пару минут вижу: на втором этаже зажглось окно, и Тощий пулей вылетел из дома. На бегу схватил меня за руку и крикнул: «Валим, а то заметут!» Пробежали квартала три, не знаю – гнались за нами или нет. Я помирал со страху и, когда Тощий сказал: «Дуй вон туда, а как завернешь за угол – иди спокойно», подумал – все, конец нам. Сделал, как он велел, и выгорело. Вернулся из такой дали домой пешком, усталый, озябший, весь дрожал и был уверен, что Тощего загребли. Но на следующий день он как ни в чем не бывало ждал меня на площади и посмеивался. «Вот непруха! – сказал. – Открываю я комод, и вдруг бац! – светло как днем делается. У меня аж голова закружилась от света. Ну да велик Господь – спаслись. Вот оно как».
– А дальше что? – спросил Альберто.
– Да ничего, – сказал капрал. – У него кровь пошла, а ему говорю: «Не выеживайся». А он, дурень, мне отвечает: «Я не выеживаюсь, господин капрал, болит у меня». А потом – они ж все заодно – остальные солдаты тоже заладили: «Болит у него, болит». Я не поверил, но, может, и вправду болело. Знаешь, как понял? По волосам – смотрю, все красные. Я его послал мыться, чтобы пол в казарме не замарал. Но он, подлина, не захотел, – пидарас, скажем уж начистоту. Сидит и сидит на койке. Я его пихнул, чисто чтобы он поднялся, а остальные как завопят: «Не бейте его, господин капрал, видите, ему плохо!»
– А потом? – спросил Альберто.
– Потом ничего, кадет. Зашел сержант, спрашивает: «Что это с ним?» «Упал, господин сержант, – говорю. – Ты ведь упал, верно?» А он, пидарас, возьми да и скажи: «Нет, вы мне лопатой голову пробили, господин капрал». И другие, подлецы, туда же: «Да, да, капрал ему голову разбил». Пидарасы! Сержант меня сюда, а этого засранца в медпункт. Четвертый день сижу. На хлебе и воде. Жрать охота – сил нет, кадет.
– А за что голову-то разбил? – спросил Альберто.