Гамбоа отложил документы на полку и подошел к столу капитана.
– Я не меньше вашего жду повышения, господин капитан. И сделаю все возможное, чтобы его получить. Знаете, я не хотел, чтобы меня сюда распределяли. Я с этими мальчиками чувствую себя не совсем в армии. Но если я чему и научился в академии – так это тому, как важна дисциплина. Без нее все рушится, все портится. В нашей стране все так, как есть, именно потому, что нет ни дисциплины, ни порядка. Если этого парнишку действительно убили, если про спиртное, торговлю экзаменами и все остальное – правда, я чувствую свою ответственность, господин капитан. И считаю, что обязан узнать, правда это или нет.
– Вы преувеличиваете, Гамбоа, – сказал капитан, слегка удивленно. Он начал шагать по комнате, как во время разговора с Альберто. – Я не стремлюсь все замять. За экзамены, за выпивку надо, само собой, наказать. Но не забывайте: первое, чему учат в армии, – быть мужчиной. А мужчины курят, напиваются, ходят в самоволки, трахают баб. Кадеты знают, что, если их поймают, им грозит отчисление. Нескольких уже и отчислили. А кого не поймали – те, значит, сообразительные. Чтобы стать мужчиной, нужно рисковать, проявлять отвагу. Это и есть армия, Гамбоа, – не только дисциплина. Но и дерзость, и хитрость. Однако об этом мы можем поговорить позже. Меня беспокоит другое. Дело совершенно идиотское. Но если дойдет до полковника, нас все равно могут ждать крупные неприятности.
– Простите, господин капитан, – сказал Гамбоа – я с вами согласен: кадеты моей роты могут творить все, что угодно, пока я не в курсе. Но я не могу закрывать глаза на то, что знаю, – иначе я буду чувствовать себя соучастником. Сейчас я знаю, что что-то не так. Кадет Фернандес просветил меня: три взвода, оказывается, насмехались надо мной все это время, водили меня за нос в свое удовольствие.
– Они возмужали, Гамбоа, – сказал капитан. – Они пришли сюда женоподобными недорослями. А теперь посмотрите на них.
– У меня они еще больше возмужают, – сказал Гамбоа. – Когда я завершу расследование, перед Советом офицеров предстанут все кадеты моей роты, если потребуется.
Капитан замер на месте.
– Вы прямо как один из этих священников-фанатиков, – громко и веско сказал он. – Хотите загубить себе карьеру, так, что ли?
– Военный не может загубить карьеру, исполняя свой долг, господин капитан.
– Ладно, – капитан снова начал мерить шагами комнату, – поступайте как знаете. Но уверяю вас, вам это боком выйдет. И на мою поддержку, разумеется, не рассчитывайте.
– Разумеется, господин капитан. Разрешите идти.
Гамбоа отдал честь и вышел. Вернулся к себе. На тумбочке стояла фотография женщины. Еще до свадьбы. Он познакомился с ней на вечеринке, когда учился в академии. Фотографию сделали за городом, Гамбоа точно не знал где. Она тогда была совсем худенькая и не заплетала волосы. На карточке стояла под деревом и улыбалась, в глубине текла река. Гамбоа несколько секунд смотрел на фотографию, а потом занялся документами, касавшимися наказаний. Внимательно пролистал все табели с оценками. Ближе к полудню снова вышел во двор. Двое солдат подметали казарму первого взвода. При виде лейтенанта они стали смирно.
– Вольно, – сказал Гамбоа. – Вы тут каждый день подметаете?
– Я, господин лейтенант, – сказал один и показал на другого. – Он метет во втором.
– За мной.
Во дворе он обернулся к солдату и, глядя прямо в глаза, сказал:
– Попался, подлец.
Солдат машинально вытянулся в струнку. Пошире раскрыл глаза. Лицо у него было грубо вылепленное, безбородое. Он ничего не спросил, не отрицая, видимо, возможной провинности.
– Почему не доложил?
– Я доложил, господин лейтенант. Тридцать две койки. Тридцать два шкафчика. Только отчитался сержанту.