Приблизившись к холму, Иеффай приказал слуге остаться и сам повел осла. Он не хотел, чтобы чужие глаза долее смотрели на Иаалу. Остальные пошли дальше. Степь сменилась кустарником. И Иаала сказала подругам:
– Останьтесь здесь, дорогие мои, и да будет Ягве милостив к вам.
Прежде подруги принялись бы стенать и плакать. Но теперь они молча выслушали ее и поклонились ей до земли.
Остальные углубились в кустарник и вскоре вышли на лесную прогалину. Тут Иаала сказала Пару и Казии:
– Останьтесь здесь, дорогие мои, и да будет Ягве милостив к вам.
Казии очень хотелось обнять и поцеловать ее на прощанье, но она удержалась; оба промолчали в ответ и поклонились Иаале до земли.
Но когда вышли из леса у подъема к вершине, Иаала попросила остаться и Емина. Несмотря на всю свою отрешенность и устремленность к Богу, она заметила, что Емин уже не был прежним; он отбросил все, чем старался походить на Иеффая. У подъема к вершине остался Мериваал, ее спаситель, вышедший из лесной чащи.
Теперь Иеффай и его дочь остались одни. Лишь Кетура, намного отстав, еще следовала за ними. Она прошла мимо Емина, тихо и жалобно рыдая, и продолжала подниматься по склону. Иаала пожалела мать и не остановила ее. Но у вершины она подождала, пока мать подойдет, и сказала: «Дальше не надо, мама». Сказала не громко и не строго, но так, что Кетура молча подчинилась и даже перестала стенать.
Иеффай с Иаалой поднялись еще выше. Вершина холма была голая, усыпанная большими и маленькими камнями; посередине высилось могучее, раскидистое, вечнозеленое дерево.
Они опустились на землю. Иеффай смотрел и не мог наглядеться на дочь. Смуглое ее тело просвечивало сквозь прозрачную ткань. Ему казалось, что он видит ее впервые, он чувствовал, что любит ее беспредельно. Ему очень хотелось встретиться с ней глазами, никто не мог сказать взглядом так много, как она, в ее глазах была вся она, вся ее душа. И голос ее ему тоже хотелось услышать. Кто хоть раз его слышал, не мог его позабыть. А он, Иеффай, знал этот голос, как собственную руку. Вдруг ему почудилось, будто он слышит ее голос, и он весь обратился в слух.
А она и вправду заговорила.
– Я видела Ягве, – сказала она. – Лицо у него – как у тебя. Я люблю Ягве, потому что у него твое лицо.
Иеффай был смущен и пристыжен. Оба они, Ягве и он, были воителями; но он тщился стать выше себя самого, а Бог был воистину велик, и всякая тщета была ему не нужна. И когда его дочь сказала, что он такой же, как Ягве, гордец Иеффай ощутил стыд, но и благодарность к дочери.
Он не посмел издать ни звука и только молча глядел на нее.
Потом все же собрался с духом и предложил ей выпить сонное зелье. Но она взглянула на него с укором и сказала:
– Я хочу видеть тебя, отец, когда ты превратишься в Ягве. Я видела тебя в гневе, видела, как великое и страшное пламя полыхало в твоих глазах, – и не испугалась. И теперь не испугаюсь. Я – часть тебя самого.
Иеффай не настаивал и поставил чашу с зельем на землю.
Они долго молча смотрели друг другу в глаза и без слов сказали друг другу многое, чего раньше не говорили. Потом Иаала попросила:
– Отец, сделай для меня еще одну малость. В последние дни мне часто являлся Ягве. Вид его вселяет ужас и преклонение. Я люблю Ягве. Но нет у него того, что есть у тебя. Вот я и прошу: дай мне в последний раз услышать твой смех.
У Иеффая мороз пробежал по коже: да разве он может смеяться в такой день? Разве смех не застрянет у него в горле? Но Иаала не сводила с него просящих глаз. Она никогда не лежала на циновке с мужчиной. Она была ребенок, совсем еще дитя, и дитя хотело, чтобы он засмеялся. Иеффай собрал в кулак всю свою волю. И засмеялся.