– Значит, если я богохульствую, это богохульствует Ягве?
Тот мягко поправил:
– Не совсем так. Ягве слабеет, когда ты богохульствуешь.
Подумав, Иеффай отрицательно качнул головой:
– Я – воин, ты сам это сказал. Я не создан для того, чтобы понимать твои заумные и туманные речи.
Елеад возразил с необычной для него горячностью:
– Безусловно, ты меня понимаешь, даже если не хочешь это признать.
Он прикусил язык. Вспомнил о своем намерении вести разговор с Иеффаем, преследуя лишь одну цель. Покамест удалось того расшевелить; пора было пустить в дело сильные слова, чтобы заставить его включиться в войну. Правда, Елеад очень редко, и то лишь с самыми преданными учениками, решался говорить о своих крамольных взглядах; но этот неотесанный и странный мужлан – Елеад видел это по его лицу – способен был понять его учение и вдохновиться им. Новая истина, открывшаяся Елеаду, до такой степени занимала все его мысли, что ему захотелось поделиться ими с этим человеком.
Он поднялся с циновки и, подойдя к Иеффаю, тихо, настойчиво, но без свойственной священникам назидательности сказал:
– Видишь ли, дело обстоит так: Ягве родился вместе с Израилем. Войны, которые вел Израиль, – это его войны. Он живет в полную силу, если силен Израиль, он хиреет, если Израиль слаб. Он умрет, если умрет Израиль. Он таков, какими мы были, есть и будем.
Слова Елеада задели Иеффая за живое и против его воли заставили задуматься. Конечно, Бог этого священника не был его Богом. Бог Иеффая был богом войны, извергающим пламя, громыхающим бурей. Но Иеффай осознал, что у Ягве были и другие лица, много лиц, и Елеад, наверное, в самом деле видел лица Бога, которые для него, Иеффая, всегда будут незримы. И все же он отнюдь не относился к числу тех недоумков, которые о Боге судили лишь по тому, что им удавалось увидеть или потрогать. И тут, во второй раз за то время, что Елеад находился в шатре, с Иеффаем случилось то, чего с давних пор не случалось: он подхватил мысли собеседника, сделал их своими, впустил к себе в душу, и они там росли и зрели. Если Ягве не такой, как все люди, то и потребностей человеческих у него нет. С убийственной ясностью Иеффай вдруг понял, куда клонил Елеад. Зеленые искры вспыхнули в его глазах, и в приступе гнева он выплеснул то, что молнией пронеслось у него в голове. Срывающимся, хриплым от бешенства голосом он прорычал:
– Ну, продолжай, первосвященник, первомыслитель, первописец, и скажи мне прямо в лицо: ты считаешь мою жертву напрасной. И никому не нужной.
Теперь испугался уже Елеад. Его озадачил этот внезапный натиск. Озадачила сообразительность этого грубого мужлана, так быстро уяснившего то, в чем он самому себе едва смел признаться.
Елеад взял себя в руки. Поддался было соблазну возразить Иеффаю вежливыми, искусно составленными фразами. Но тут же понял, что этот неотесанный вояка, привыкший действовать, сражаться, захватывать и убивать, не имевший времени мыслить и не умеющий читать, разбирается в жизни не хуже его самого, а может быть – по простоте души, – даже лучше и глубже. Впервые в жизни Елеад устыдился своего умственного высокомерия и ученой спеси. Этому человеку он не мог солгать. И он сказал:
– Ты, вероятно, прав – в том смысле, что в будущем, когда семь или дважды семь поколений придут и уйдут, Ягве не захочет принимать такие жертвы, как твоя. Но мужественные и самоотверженные поступки, какие ты совершил, всегда будут угодны Богу.
В этих словах Иеффай уловил лишь подтверждение того, что все его муки на самом деле были тщетой и безумием. Он вскочил с циновки и заметался из угла в угол; стиснутый кольцом своих мыслей, он сновал от стены к стене, как дикий зверь по клетке.
В глубине души он давно подозревал, что его обет и жертва были напрасны; подозрение это возникло сразу же после того, как он исполнил обещанное и сидел, укрывшись от всех в густом кустарнике. Значит, и другие подозревали. Более того: они это знали. По крайней мере один человек это знал – Елеад. Значит, то было не наваждение, а чистая правда: он, Иеффай, дал страшную клятву, чтобы заполучить помощь Бога, которого не было. Он пролил кровь самого дорогого, самого родного существа ради Бога, которого не было. Иеффай не герой, Иеффай глупец. Не Бог помог ему, а Ефрем. И за это он убил дочь, любимое, милое его сердцу дитя. Попусту пролил свою лучшую, молодую кровь.
Память вернула ему слова, сказанные Елеадом, – сначала лишь их звучание, а потом и смысл: «Твои деяния нужны Богу, нужны Израилю». И его осенило: все, что он теперь значил и стоил, было связано с его великим и бессмысленным подвигом веры. Именно этот подвиг вселял ужас в сердца людей, а ужас превращал врагов в ничтожных трусов и защищал его надежнее, чем оружие и крепостные стены. Сложные и жестоко искаженные последствия принесенной им жертвы на какой-то миг ясно предстали ему во всей своей зловещей ничтожности, во всем своем смехотворном величии.
Священник тоже вновь поднялся с циновки. Иеффай скользнул по нему невидящим взглядом, но потом вдруг прозрел. А этот-то все знал и продумал – и бессмысленность жертвы, и громадность ее последствий. Для того и явился, чтобы обратить в свою пользу внушаемый им ужас. Стоило Иеффаю перейти Иордан, этот ужас защитил бы Ефрем от Ханаана. Этот-то знал, как, что и с чем связано, и хотел все это от него скрыть. Но он, Иеффай, заставил его выложить всю правду.
И дикая, злобная радость обожгла его душу. Он сказал: