С Требонием нетрудно было сговориться: он давно уже мечтал о повторении «Недели мечей и кинжалов». Они вдвоем отправились к Нерону.
Кнопс начал свою речь с того, что, по сути дела, народ и теперь еще любит Нерона так же, как в первые дни после его появления. Если существует видимость недовольства, то в этом виновата маленькая горстка завистников и хулителей. Это люди, которые после возвышения Нерона были оттерты в сторону, или же те, кто сначала с энтузиазмом его встретил, но затем был обманут в своей безмерной алчности. Таких подстрекателей не очень много, но у них посты, влияние, голос, деньги. Если их устранить, воздух сразу очистится. После неудачного опыта с процессом христиан рекомендуется на этот раз действовать быстро и покончить с противниками и хулителями без канительного судебного разбирательства, сразу, в одну заранее назначенную ночь. Юридическая допустимость такого сокращенного судопроизводства не подлежит сомнению. Император – верховный судья и потому вправе, однажды убедившись в справедливости обвинения, без всяких проволочек осудить обвиняемых и приказать их казнить. Если ему будет угодно, он может задним числом изложить свои мотивы сенату. Действуя энергично, вскрывая без промедления нарыв, можно добиться того, что недовольство в стране за одну ночь будет в корне пресечено. А ужас этой ночи благотворно повлияет на тех недовольных, которые уцелеют, заставит призадуматься всех, кому придет охота распространять глупые, клеветнические измышления о режиме.
Кнопс излагал свой проект ясно, без запинки. При этом он переводил с Нерона на Требония дружески лукавый взгляд своих блестящих, быстрых карих глаз. Проект, очевидно, забавлял его самого, и он ожидал, что и другим проект доставит удовольствие. Так бывало еще в те времена, когда они с Теренцием работали на Красной улице: он развивал планы, как надуть компаньона; обычно эти планы осуществлялись весьма удачно.
Все трое смотрели друг на друга – Теренций, Требоний и Кнопс. И еще прежде, чем Кнопс закончил свою речь, всем трем было ясно, что проект превосходен, что он достоин инициатора наводнения в Апамее. Молча сидели они, даже шумный Требоний затих, он только чуть-чуть подмигивал Теренцию, и все трое с глубоким удовлетворением думали одно и то же: «Утопить в крови всю эту сволочь». А Нерон формулировал эту мысль еще точнее: «Передавить всех, передавить, как мух».
Вслух он сказал:
– Благодарю тебя, мой Кнопс. Я передам твой совет богам; посмотрим, что скажет мне мой внутренний голос.
Однако оба, и Кнопс и Требоний, знали, что этот внутренний голос уже сказал свое слово и оно в точности совпадает с тем, что произнес их собственный внутренний голос; мысленно каждый из них уже составлял свой список.
17
Три руки
И в самом деле, в ту же ночь голос богов говорил Нерону, а на следующий день они опять собрались втроем, чтобы обдумать план уже в деталях. С тех пор как они взяли власть, немало их врагов успело перемереть. Но ведь им троим было вместе сто тридцать четыре года, немало неприятного повстречалось им на пути, у них была хорошая память, за сто тридцать четыре года они нажили много врагов. Можно было еще собрать богатую жатву.
К тем, кого они сильнее всего ненавидели, они, разумеется, не могли и не смели подступиться. Хорошо, например, было бы взять Иоанна с Патмоса за глотку, из которой излетали в мир наглые пророчества. Чудесно было бы сдавить пальцами тонкую гордую шею Клавдии Акте, этой шлюхе, этой проклятой, и замечательно было бы посмотреть, как хрипит Варрон, высокомерный аристократ, такой вежливый и умеющий так глубоко, от всей души их презирать. Да и осанистого Маллука было бы приятно хватить по башке; интересно бы поглядеть также на этого чистоплюя, этого потомка древних царей Филиппа: сохранятся ли у него утонченные манеры и тогда, когда он будет хрипеть, протягивая ноги? Но боги завистливы, самого лучшего они не дают человеку.
Все же боги дали им многое. Все трое сидели за красивым столом, выточенным из дерева ценной породы, перед каждым лежали стиль и навощенные дощечки, а перед Кнопсом, кроме того, были чернила и пергамент. Они записывали, стирали написанное, размышляли. Время от времени один из них небрежно произносил какое-нибудь имя, другие улыбались, – они уже наметили у себя то же имя; Кнопс заносил его на пергамент в окончательный список. Иногда кто-нибудь из троих возражал, тогда имя на пергамент не вписывалось – до окончательного решения. Но возражения были редки, список Кнопса заполнялся. Они не торопились, эти трое, имена называли медленно, после долгих пауз; когда то или иное имя вносилось в окончательный список, Нерон произносил подходящую цитату из какого-нибудь классика, чаще всего из Софокла или Еврипида.
Самые глубокие, истинные мотивы – личные, по которым имена и вносились в список, – упоминались редко; охотнее приводились какие-нибудь политические доводы. Требоний, например, предложил лейтенанта Луция. Он терпеть не мог молодого офицера, обнаружившего такую расторопность и решимость в битве при Суре; терпеть не мог за то, что тот был очень элегантен, происходил из старинного рода, и за то, что он оплакивал Фронтона, и за то, что женщины строили ему глазки. Ах, если бы жив был сам Фронтон, – с каким бы удовольствием Требоний донес на него и предложил включить в список! Как жаль, что надменный Фронтон уже умер, этот хвастун, который, умирая, все еще притязал на звание победителя в битве при Суре, между тем как выиграл бой он, Требоний; и вот Требонию, как ни жаль, приходится довольствоваться Луцием. Обвинения, которые он выдвигал против Луция, – ведь о настоящих причинах ему пришлось умолчать, – звучали не особенно убедительно. Луций, говорил он, распространяет злостные слухи, болтает, будто Нерон – друг черни и преследует ненавистью всякого аристократа. Кнопс не видел ни одной веской причины, по которой следовало бы расправиться с молодым блестящим офицером, который пользовался всеобщей любовью, ему было не по себе. Но если он не выдаст Требонию Луция, то Требоний начнет подкапываться под Кнопса и его кандидатов. Поэтому он внес Луция в список, а Нерон процитировал: «Смерть положит конец всякой борьбе».
И у Кнопса, когда пришел черед, все прошло гладко с откупщиком Гирканом. Разумеется, он ни слова не сказал о том, что, по его мнению, деньгам Гиркана будет лучше в руках его будущего малютки Клавдия Кнопса, чем в сундуках нынешнего владельца; он лишь упомянул об отказе откупщика пожертвовать крупную сумму на храм, посвященный гению императора, и о том, что Гиркан вообще саботирует финансовые мероприятия правительства. Но этого было совершенно достаточно. Нерон и Требоний довольно безучастно кивнули, и Нерон процитировал Софокла: «Боги ненавидят дерзкое высокомерие». И вот имя Гиркана уже стоит в списке, написанное быстрым, аккуратным почерком Кнопса, и сердце Кнопса исполнено радости.
Они писали на своих навощенных дощечках медленно, вдумчиво, словно играя в сложную игру, и, когда какое-нибудь имя вносилось в окончательный список, на пергамент, они тщательно стирали его с дощечек, чтобы освободить место для нового. Писала мясистая, белая, пахнувшая благовонными маслами и водами рука Нерона, писала узкая, костлявая, с тупыми ногтями рука Кнопса, писала огромная, покрытая рыжеватым пушком, красная лапа Требония. Они вписали много имен, большею частью арамейских, но также и римских, греческих, арабских, парфянских, еврейских, имена мужчин и женщин, очень молодых и очень старых. В список уже занесено было около трехсот имен.
Это было долгое заседание, приятное, но утомительное. Приходилось усердно шарить во всех уголках памяти, чтобы никого не забыть. Пока легко можно добраться до любого, а потом будет труднее. Поэтому они, не жалея сил, ломали себе голову, искали, рылись, вынюхивали, находили. Наконец произнесено было последнее имя. С удовольствием слушая, как перо скрипит по пергаменту, Нерон мечтательно процитировал: «Не родиться – вот наилучшая участь». А про себя он думал: «Передавить всех, как мух, передавить».
– Готово? – спросил Кнопс.
– Готово, – откликнулся Требоний.
– Готово, – подтвердил Нерон.
Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.