100 великих загадочных смертей
21 ноября Николаев написал Кирову последнее письмо: «Т. Киров! Меня опорочили, и мне трудно найти где-либо защиты. Даже после письма на имя Сталина мне никто не оказал помощи, не направил на работу… Однако я не один, у меня семья. Я прошу обратить Ваше внимание на дела Института и помочь мне, ибо никто не хочет понять того, как тяжело переживаю я в этот момент. Я на все буду готов, если никто не отзовется, ибо у меня нет больше сил. Я не враг».
1 декабря 1934 года Киров собирался провести в Таврическом дворце партийно-хозяйственный актив по итогам Пленума Центрального Комитета партии и даже не планировал заезжать в Смольный. Николаев же появился в Смольном лишь для того, чтобы попытаться достать через знакомых пригласительный билет на актив. На первом этаже размещались обком и горком ВЛКСМ, на втором – Ленсовет и облсовет, на третьем – обком и горком ВКП(б). Вход на первые два этажа был свободный, а перед третьим располагался пост охраны. Однако коммунистов пускали по разовым пропускам, автоматически выдававшимся по предъявлении партбилета.
Билета в Таврический Николаев не достал. Все получилось как по присказке: на ловца и зверь бежит. Утром 1 декабря Киров несколько раз звонил в Смольный и просил все необходимые для доклада материалы доставить на квартиру. Однако около четырех часов он позвонил в гараж и попросил подать машину к мосту Равенства (Троицкому). В четыре часа он вышел из дома, прошел пешком несколько кварталов, сел в машину и около половины пятого приехал в Смольный, куда вошел через главный, а не через специальный секретарский подъезд.
Кировский охранник Михаил Васильевич Борисов на допросе 1 декабря показал: «Я встретил Кирова около 16 часов 30 минут в вестибюле главного подъезда и пошел за ним примерно на расстоянии 15 шагов», и эти показания вполне подтверждаются очевидцами. Между вторым и третьим этажом к Кирову подошел секретарь Хибинского горкома партии П.П. Семячкин, рассказывавший в 1935 году: «С утра зашел в Смольный и пробыл там примерно до 16 часов, после чего начал спускаться с 3-го этажа вниз в столовую. В это время на лестнице второго этажа неожиданно встретил Сергея Мироновича, поздоровался и начал говорить, что собираемся отпраздновать пятую годовщину Хибиногорска, и шел с ним рядом в обратном направлении со 2-го на 3-й этаж. По дороге Мироныч мне сказал: “Сейчас иду к секретарям согласовывать проект решения по докладу на пленуме, завтра приди утром, и мы договоримся о порядке празднования”. После этого разговора я простился с ним в коридоре третьего этажа и пошел вниз в столовую». В этом коридоре Киров встретил референта одного из отделов обкома Н.Г. Федотова, поговорил с ним несколько минут и затем пошел вправо все по тому же коридору.
Николаеву благоприятствовало и то, что телохранитель Борисов отстал от Кирова на целых пятнадцать шагов. Впоследствии многие видели в этом чей-то злой умысел и связывали это обстоятельство с внезапной гибелью Борисова на следующий день, 2 декабря. Однако подобное нарушение служебной инструкции, скорее всего, имело чисто житейское объяснение. Киров очень тяготился охраной, ему неприятно было ощущать за своей спиной «тень» охранника. По требованию начальника ленинградского НКВД Ф.Д. Медведя еще с осени 1933 года охрана Кирова была усилена. Помимо двух сменявших друг друга телохранителей его охраняли и негласные агенты (среди них были швейцар дома № 26/28 по Красным Зорям, где жил Сергей Миронович). Всего жизнь Кирова оберегало 15 человек, а во время поездок его сопровождала автомашина прикрытия. Тем не менее нелюбовь Кирова к слишком, по его мнению, назойливой заботе о его безопасности могла побудить того же Борисова следовать за своим объектом в некотором удалении, чтобы не попадаться Кирову на глаза. Впрочем, даже если бы Борисов действительно следовал тенью за Кировым, это не обязательно предотвратило бы покушение. Николаев мог выстрелить Кирову в лицо, а не в затылок. Оплошность Борисова лишь облегчила его задачу.
Среди тех, кого он собирался убить, Николаев записал в дневнике непосредственного обидчика – директора института Лидака, а также второго секретаря Ленинградского обкома Чудова, но в конце концов решил: лучше всего Кирова. Лучше было бы (во всех смыслах) убить самого Сталина. Однако Николаев реалистически оценивал свои возможности. Сталин далеко, в Москве, в Кремле, до него рядовому ленинградскому партийцу, да к тому же безработному, никак не добраться. В октябре 1934 года Николаев записал: «Я на все теперь буду готов, и предупредить этого никто не в силах. Я веду приготовление подобно Желябову». А в прощальном письме горячо любимой матери накануне покушения признался: «Я сижу пятый месяц без работы и без хлеба. Однако я силен, чтобы начатое мною дело довести до конца. Это исторический факт. Нет, я ни за что не примирюсь с теми, с кем боролся всю жизнь». Неуживчивый характер Николаева сильно мешал карьере, а именно продвижение по службе, похоже, до определенного момента составляло главную цель жизни будущего террориста. Потом главным стала подготовка громкого покушения, чтобы вся страна, весь мир узнали Леонида Васильевича Николаева. В письме-завещании к жене он утверждал: «Мои дни сочтены, никто не идет к нам навстречу. Вы простите меня за все. К смерти своей я еще напишу Вам много».
На первых допросах, проводившихся в период с 1 по 6 декабря, Николаев категорически утверждал: «Совершил индивидуальный террористический акт в порядке личной мести»; «действовал один»; «совершил убийство в одиночку». 2 декабря в Смольном Николаева допрашивал сам Сталин в присутствии Молотова, Ворошилова, Жданова, Ягоды, Ежова и еще нескольких руководителей партии и НКВД. Во время допроса подследственный впал в состояние нервического шока, потом в истерику, никого не узнавал, кричал: «Я отомстил», «простите», «что я наделал». После возвращения из Смольного Николаев говорил врачу: «Сталин обещал мне жизнь, какая чепуха, кто поверит диктатору. Он обещает мне жизнь, если я выдам соучастников. Нет у меня соучастников».
Слухи же о том, что Мильда Драуле была любовницей Кирова, по Ленинграду ходили. Только возникли они… на следующий день после выстрела Николаева. Так, например, был исключен из партии фрезеровщик завода «Светлана» Пётр Иванович Березинин, ставший большевиком еще в боевом 18-м. Исключен «за распространение клеветнических слухов, порочащих С.М. Кирова». Вся вина несчастного Пётра Ивановича заключалась в том, что 2 декабря, узнав о происшествии в Смольном, он имел неосторожность заявить в разговоре с товарищами (среди которых, несомненно, был кто-то, кому по должности полагалось слушать очень внимательно): «Киров убит на почве ревности». За то же самое поплатился и слесарь госзавода № 4 Франц Адамович Ранковский, сказавший кому-то, будто «Сергей Миронович Киров был убит Николаевым из-за ревности к жене». Стоит ли говорить, что ни фрезеровщик, ни токарь с Леонидом Николаевым и Мильдой Драуле знакомы никогда не были, о существовании Николаева узнали из газет и, на свою беду, по классической схеме сконструировали показавшийся убедительным мотив преступления. Ведь слухи о любовных похождениях Мироныча наверняка были распространены в городе еще при его жизни.
Никакого намека на ревность не было найдено в дневнике Николаева, равно как и упоминаний о том, что Мильда будто бы собиралась его бросить. На допросах их спросили насчет интимной связи николаевской жены с Кировым, и оба это категорически отрицали. Николаев утверждал, что «жена ничего не знала», «не догадывалась», просил о «снисхождении к ней», не понимая, что своим ходатайством только усугубляет положение Мильды, которой суждено было пережить мужа всего на два с небольшим месяца.
Похороны С.М. Кирова
Советский перебежчик, бывший чекист Генрих Люшков утверждал, что на него сильно повлияли события, связанные с убийством Кирова: «Для меня стало очевидным, что ленинизм потерял стержневую роль в политике партии. Мои сомнения начались с убийства Кирова Николаевым в 1934 году. Это убийство оказало большое влияние на партию и государство. Я не только в то время находился в Ленинграде и под руководством Ежова принимал участие не только в расследовании этого убийства, но и в последующих событиях: публичных процессах и казнях. Я имел непосредственное отношение к следующим делам:
1. Дело “Ленинградского центра” в начале 1935 года.
2. Дело “террористического центра”, готовившего убийство Сталина в Кремле в 1935 году.
3. Дело “объединённого троцкистско-зиновьевского центра” в августе 1936 года.
Перед лицом мировой общественности я должен прямо заявить, что все эти “дела” являются сфабрикованными. Николаев никогда не принадлежал к группе Зиновьева. Из знакомства с его дневниками видно, что это человек неуравновешенный, находящийся в плену диких фантазий, возомнивший себя вершителем судеб человечества и исторической личностью. Это хорошо видно из его дневника. Обвинения, прозвучавшие на судебном процессе в августе 1936 года (о связи с троцкистами и фашистским гестапо, об участии в заговоре Зиновьева и Каменева и их связи через Томского, Рыкова и Бухарина с правым центром), являются выдумкой. Все они были убиты, потому что, как и многие другие, выразили своё несогласие с антинародной политикой Сталина. Но их нельзя назвать выдающимися политиками, поскольку они тоже ответственны за творимое в стране».
Люшков также доказывал, что Сталин не мог организовать убийство кировского охранника Борисова. Когда 2 декабря 1934 года Сталин позвонил заместителю Ягоды Я.С. Агранову и потребовал срочно доставить Борисова в Смольный на допрос, Люшков, в ту пору – заместитель начальника секретно-политического отдела НКВД, присутствовал при этом разговоре. От звонка Сталина до роковой аварии грузовика, в которой погиб Борисов, прошло всего полчаса, а этого времени абсолютно недостаточно для организации покушения. Опровергает он и версию о ревности. Люшков указывал, что в дневнике Николаева, опубликованном несколько десятилетий спустя, главной причиной, толкнувшей его на теракт, выступает обида на несправедливое, как полагал Леонид Васильевич, увольнение его с работы – из ленинградского Института истории ВКП(б).
Убийство Кирова было типичным актом террориста одиночки, из которого потом Сталин соорудил политическое дело и разветвленный заговор, которого в действительности не было.
Хью Пирс Лонг
Хью Пирс Лонг (1893–1935) был губернатором Луизианы в 1928–1932 годах и сенатором от этого же американского штата в 1932–1935 годах. На президентских выборах 1932 года он поддержал Франклина Рузвельта, а в июле 1933-го заявил о намерении баллотироваться в президенты на следующих выборах. Он стал первым американским сенатором, убитым на своем посту. Лонг родился 30 августа 1893 года в Уинфилде на севере штата Луизиана в фермерской семье. В начальной школе зарекомендовал себя способным учеником с фотографической памятью, однако был отчислен в 1910 году за подписание петиции с протестом против введения двенадцатилетней системы образования. После неудачной попытки поступить в Луизианский университет на протяжении четырёх лет работал коммивояжёром и продавал книги, консервы, лекарства. В 1915 году Лонг успешно сдал экзамены и стал адвокатом.
Хью Пирс Лонг. 1935 г.