– Братцы, надо что-то предпринять, это так оставить нельзя!
– Зови Бориса! Он пришел с бароном из Даурии. Он нам даст совет, что сделать, чтобы предотвратить это позорное обращение с офицерством…
Мы все были возмущены до степени восстания. Глаза сверкали, щеки горели; слова под напором летели…
Пришел Борис, высокий, широкоплечий, молчаливый, с лицом белого негра. Выслушав спокойно наши отрывистые, нервные протесты, он, пожевав губами и по очереди обведя нас своими выпуклыми глазами, сказал:
– Напрасно волнуетесь, господа, дедушка… зря не бьет, вспылит и ударит; вас не застрелит, он знает свой характер и поэтому никогда не носит револьвера…
Он помолчал.
– Что касается оскорбления… – глаза Бориса сузились и, слегка покачивая головой, он продолжал: – Хуже оскорблений, чем вы и все русское офицерство перенесло от своей же солдатни, которую науськали на вас их комиссары, представить трудно… На вас плевали, погоны срывали, вас били и убивали. Чтобы спастись от этого, вы бегали, прятались, меняли свой облик, свою речь, а иногда и убеждения… Здесь вы под нашей защитой. Здесь вы в безопасности от распущенной солдатни, которая, подстегиваемая выкриками Троцкого: «Ату их!», охотилась за вами, а вы… вы бегали, скитались, прятались на чердаках, в подвалах, сеновалах и в стогах сена…
После некоторой паузы и в спокойном наставительном тоне добавил:
– Свое недовольство спрячьте! Недовольные были… шестьдесят человек из офицерского полка тайком ускакали на Восток… а попали еще дальше – на тот свет… Дедушка послал в погоню тургутов, которые перестреляли беглецов всех… до единого…
На крышу поднялся молодой монгол в мятой шелковой куртке. Он дрожал, всхлипывал и изредка икал. Его лицо было покрыто полосами грязи, в одной руке он зажал свою остроконечную шапку с павлиньим пером, а другая поддерживала его спадающие штаны.
Дав ему немного времени, чтобы успокоиться после порки, Николаев узнал искреннюю исповедь молодого князя. Барон назначил его представителем группы молодых монгольских князей, распространявших его новые идеи о восстановлении независимой, новой, воскресшей Монголии и его призыв к монголам о помощи людьми и провиантом в борьбе против большевиков.
Князю был дан автомобиль с шофером. Голова вскружилась у обрадованного такой почестью молодого монгола. Не удержавшись от некоторых соблазнов жизни, он напился ханшина и «закуражился». Приказав шоферу целый день ездить по улицам Урги, он сам сидел в обнимку с монголкой, а в другой руке держал древко с желтым флагом с Чингиз-ханской свастикой на нем.
Приказ взбешенного Унгерна был: «всыпать» провинившемуся князю 50 ударов древком этого самого желтого флага и вытрезвить на крыше. Мы, Николаев и я, были глубоко уверены в том, что нам тоже не миновать бы порки ташурами, если бы не было недостатка шоферов в дивизии… После порки наказанный не мог сидеть шесть недель».
Но не только унижение, испытанное князьями от Унгерна, было причиной перемены отношения к нему монгол. У последних всегда были самые добрые чувства по отношению к царской России, в которой видели единственный надежный оплот против китайской экспансии. Китайцев же ненавидели, не без основания опасаясь колонизации Монголии китайскими земледельцами и горожанами и постепенного превращения собственно монгольского населения в национальное меньшинство в родной стране. В белых русских они видели наследников белого царя и продолжали видеть в них защитников Монголии от китайцев. Но в 1921 году в Урге уже понимали, что в России дело белых проиграно, что надо как-то выстраивать отношения с красной Москвой и что три тысячи всадников Азиатской дивизии от Китая в долгосрочной перспективе никак не защитят.
Монгольские отряды готовы были воевать вместе с Унгерном против китайцев, но отнюдь не горели желанием идти в Россию биться против красных русских. Надо отдать ему должное, Унгерн стремился не допускать межконфессиональной розни в своей дивизии, демонстрируя уважение ко всем религиям. Так, 12 апреля 1921 года он приказал «икону Иннокентия Святителя, хранящуюся у меня и найденную вахмистром Алексеем Чистяковым (мой ординарец) при разборке китайского хлама в день коронации Богдо-хана 22 февраля и в день обретения мощей Иннокентия Святителя, передать в батарею, хранить и следовать означенной иконе во всех походах, как совпадение двух великих торжеств монгольского и русского народов». Эта икона была захвачена красными после поражения Азиатской дивизии под Троицкосавском.
Барон поддерживал дисциплину драконовскими средствами. Он полагал, что иную солдаты и офицеры разбитых белых армий просто не воспримут. Например, 14 апреля 1921 года он издал приказ о борьбе с пьянством: «Приказываю принять самые энергичные меры к недопущению появленя всадников, а тем более офицеров на улицах в пьяном виде. Виновные будут арестованы и выпороты, не считаясь со званием».
«За маловажные проступки, – вспоминал живший в Урге при Унгерне журналист и банковский служащий Д. П. Першин, – он лично расправлялся с виновным, не откладывая возмездия в долгий ящик, ташуром, то есть рукояткой монгольской плети, которая представляла из себя камышовую (бамбуковую) палку длиной около аршина с четвертью и даже больше при толщине больше дюйма в диаметре. Сама же плеть была вроде крысиного хвостика, и она, конечно, не могла причинить какую-либо боль, а имела скорее символическое значение и служила украшением для рукояти, которая являлась уже серьезным карательным орудием и могла быть средством устрашения. Часто барон после возмездия ташуром виновного сажал на крышу того дома, где находилась его резиденция и штаб. Это наказание считалось довольно серьезным и страшило очень многих. Довольно покатые крыши китайских фанз (домов) делаются обычно из глины, хорошо сглаженной сверху, а потому скользкой, и сидеть на такой крыше нужно было очень осторожно, иначе соскользнуть с таковой легко, ибо у ней каких-либо закраин нет, да и падать оттуда почти с двухсаженной высоты крайне неприятно и рискованно – можно разбиться… Не раз, проходя мимо штаба, приходилось видеть целые десятки людей, сидящих на крыше, ровно стая голубей… Некоторые незадачливые высиживали по неделе и даже больше – это при холодном ветре монгольской зимы, пронизывающем до костей».
Тем временем большевики принимали энергичные меры для разложения рядов Азиатской дивизии, больше всего опасаясь, что она может вторгнуться на советскую территорию. РВС 5-й армии писал Ленину: «В случае успеха Унгерна, высшие монгольские круги, изменив ориентацию, сформируют с помощью Унгерна правительство автономной Монголии под фактическим протекторатом Японии. Мы будем поставлены перед фактом организации новой белогвардейской базы, открывающей фронт от Маньчжурии до Туркестана, отрезывающей нас от всего Востока».
31 марта ЦК РКП(б) постановило издать воззвание от имени Башкирского и Татарского обкомов к башкирам и татарам Азиатской дивизии с обещанием им полной амнистии и возвращения на родину в случае прекращения борьбы.
Но больше всего разлагало дивизию не большевистская агитация, а вынужденное безделье и отсутствие перспективы на будущее. Да и монголы, поняв, что с китайцами больше воевать Унгерн не собирается, постепенно меняли свое отношение к Азиатской дивизии, не столь охотно, как прежде, снабжая ее продовольствием, фуражом и лошадьми.