Это была группа кавескаров – «людей, которые носят шкуры»[438][439]. Они поселились в Патагонии и на Огненной Земле тысячи лет назад. (Изыскания археологов указывают на то, что первые люди прибыли в этот регион около двенадцати тысяч лет назад, ближе к концу ледникового периода.) Численность кавескаров составляла несколько тысяч человек, однако ареал их обитания простирался на сотни километров вдоль южного побережья Чили, от Гольфо-де-Пеньяс до Магелланова пролива. Обычно кавескары путешествовали малыми семейными группами. Учитывая непроходимую местность, бо́льшую часть времени они проводили в каноэ и добывали пропитание в бушующих водах океана. Их называли морскими кочевниками.
За века кавескары приспособились к суровым условиям. Им был знаком каждый изгиб береговой линии, перед их мысленным взором всегда была карта сложных лабиринтов каналов, бухт и заливов. Они знали все убежища, кристальные горные ручьи с пригодной для питья водой, рифы, кишащие съедобными морскими ежами, улитками и голубыми мидиями, заливы, где рыба собиралась в косяки, лучшие места для охоты на тюленей, выдр, морских львов, бакланов и уток-пароходов. По кружащимся стервятникам или зловонию кавескар мог определить местонахождение выброшенного на берег или раненого кита, одарявшего бесконечными щедротами: мясом для пропитания, жиром для извлечения масла, ребрами и сухожилиями для постройки каноэ.
Кавескары редко оставались на одном месте дольше нескольких дней, стараясь не истощать продовольственные ресурсы местности. Они были искусными мореплавателями, в особенности женщины, которые обычно управляли каноэ и гребли на веслах. Шириной всего около метра, эти суда, однако, вмещали целую семью и собак – последние были верными компаньонами, надежными охранниками и непревзойденными охотниками. Плоскодонные каноэ могли огибать рифы и проходить в скалистых каналах, в качестве балласта их деревянные полы часто покрывали глиной. Деяржась у береговой линии и высматривая в небе внезапные шквалы, кавескары пробивались сквозь яростные пятидесятые и моря, сокрушавшие такие массивные корабли, как «Вейджер». (Яганы, мореходный народ, чья территория лежала южнее, на своих каноэ даже одолевали штормы на мысе Горн.)
Хотя кавескары и другие «народы каноэ» не знали металла, у них был внушительный арсенал. Долота и зазубренные наконечники для гарпунов и копий делали из китовых костей, гребни – из челюстных костей дельфина. Кожа и сухожилия тюленей и китов служили тетивой для луков, пращей, нитями для плетения рыболовных сетей. Тюленьи пузыри становились мешками. Из лоз и ветвей плели корзины. Из древесной коры мастерили лари и факелы. Раковины превращали во что угодно, от совков до ножей, достаточно острых, чтобы резать кости. Из шкур тюленей и морских львов шили набедренные повязки и наплечники.
Европейские исследователи, не понимая, как кто-то может выжить в этом регионе, и стремясь оправдать свои жестокие нападения на коренные народы, часто называли кавескаров и других туземцев на каноэ «каннибалами», но достоверных доказательств этому нет[440]. Местные жители придумали множество способов добывать пропитание в море. Женщины, преимущественно занимавшиеся рыбной ловлей, привязывали к веревке из сухожилий раковину и бросали ее в воду, подстерегая и подсекая добычу, которую хватали свободной рукой. Мужчины, охотясь, негромким пением или шлепками по воде подманивали морских львов и, когда животные высовывались из воды, били их гарпунами. Охотники ставили капканы на гусей, в сумерках бродивших по лугам, и стреляли из рогаток в бакланов. Ночью кавескары размахивали факелами перед гнездами птиц, ослепляя пернатых, – так было проще забить их дубинками.
Аборигены приспособились к суровому климату. Чтобы согреться, они смазывали кожу тюленьим жиром и никогда не гасили костров. Огонь служил не только для обогрева, но и для жарки мяса, изготовления орудий и подачи дымовых сигналов. Дрова из миртового дерева горят даже сырые, а пух птенцов и гнезда насекомых давали легковоспламеняющийся трут. Если огонь все-таки гас, его разжигали заново, ударяя по кремню минералом пиритом, который содержит сернистые газы. В каноэ костры разжигались в песчаных или глиняных очагах. Заготовкой дров частенько занимались дети.
Кавескары были настолько хорошо приспособлены к холоду, что столетия спустя НАСА в поисках способов выжить в условиях критично низких температур инициировало экспедицию в Патагонию. Один антрополог описал, как эти кочевники поддерживали жизнь: «Домом может быть галечный пляж, песчаный участок, знакомые скалы и островки, какие-то в зимние месяцы, другие долгими летними днями. Домом был и каноэ… с очагом, питьевой водой, с одной или двумя собаками, домашней утварью и охотничьим снаряжением, почти всем необходимым… Вся необходимая пища или материалы находились в воде или на берегу»[441].
Байрон, Балкли и Кэмпбелл размахивали шляпами, подзывая кавескаров ближе. Экспедиция Ансона получила от британского правителя покровительственный манифест, который следовало зачитывать всем встретившимся в путешествии туземцам. Аборигенов предлагалось спасти от якобы развращающих условий и помочь создать правительство, чтобы они стали «счастливыми людьми»[442]. Тем не менее потерпевшие кораблекрушение поняли, что те самые люди, которых англичане почитали «дикарями», могут владеть ключом к их спасению.
Кавескары подойти не решались. Пусть они никогда не видели европейцев, но, скорее всего, были наслышаны о жестоком завоевании испанцами других коренных народов на севере и знали о кровожадности приплывших на кораблях бледнолицых. Магеллан и его банда конкистадоров – первые достигшие Патагонии европейцы – подарками заманили двух молодых жителей одной из местных общин так называемых великанов на свой корабль, а потом заковали их в кандалы. «Увидев, как по засову оков, заклепывая его, чтобы не открылся, принялись бить молотком, эти великаны испугались»[443], – писал хронист Магеллана. Испанцы хвастались, что обратили одного из них в христианство и окрестили Павлом, точно какие-то искупители. Оба заложника вскоре умерли от болезни. Позже, в XIX веке, немецкий купец похитил нескольких кавескаров[444] и как «дикарей в естественном состоянии» выставил в парижском зоопарке, собрав полмиллиона зрителей.
Байрон и его товарищи пытались убедить кавескаров, что не причинят им вреда, демонстрируя то, что Байрон называл «знаками дружелюбия»[445]. Когда море заливал дождь, гребцы подходили ближе, рычали собаки, гудел ветер. Обе стороны пытались общаться[446], но тщетно: «Они не знали ни слова ни на одном языке, который мы когда-либо слышали»[447], – вспоминал Байрон.
Трое британцев подняли спасенные с затонувшего корабля тюки ткани и предложили их в подарок. Кавескары взяли подношение. Знаками их уговорили сойти на берег. Аборигены вытащили каноэ на пляж и настороженно отправились за Байроном и Кэмпбеллом в маленькую деревню причудливых убежищ. Наконец их привели к капитану Чипу, который явно расквартировался в жилище кавескаров.
Чип церемонно приветствовал аборигенов. Они были его первейшей и, возможно, единственной надеждой найти пропитание. Вдобавок эти дикари наверняка знали, где находятся враждебные испанские поселения и как можно выбраться с этого проклятого острова. Капитан подарил каждому из мужчин матросскую шапочку и красный солдатский мундир. Хотя особого интереса к ношению подобной одежды аборигены не проявляли, снимая ее всякий раз, когда кто-то ее на них надевал, красный цвет они оценили. (Кавескары часто красили свою кожу красным пигментом, приготовленным из обожженной земли.) Капитан Чип также дал им зеркало. «Новинка произвела на них странное впечатление, – писал Байрон. – Смотрящий не мог себе представить, что видит отражение своего лица, думая, что это лицо кого-то прячущегося сзади, поэтому он обходил зеркало, чтобы узнать, кто там»[448]. Кэмпбелл отметил, что кавескары вели себя «чрезвычайно вежливо»[449], а капитан Чип «обращался с ними с великой учтивостью»[450].
Вскоре кавескары вновь отправились в море – каноэ становились все меньше, пока наконец не превратились в маленькие точки, испускающие синеватый дым. Чип не знал, увидит ли аборигенов снова. Однако на третий день они вернулись, теперь прихватив с собой удивительное количество еды, в том числе трех овец.
Достать овцу явно стоило немалых усилий. Кавескары, как известно, баранину не ели, животных они, скорее всего, раздобыли, торгуя с другой группой туземцев, контактировавшей с испанцами в нескольких сотнях километров к северу. Вдобавок кавескары привезли потерпевшим кораблекрушение то, что Балкли назвал «самыми большими и лучшими мидиями, которые я когда-либо видел или пробовал»[451]. Оголодавшие матросы были чрезвычайно благодарны, Кэмпбелл писал, что аборигены явили «хороший пример для многих высокообразованных христиан!»[452]
Кавескары снова ушли, но вскоре вернулись с женами и детьми и еще несколькими семьями. Всего их было около пятидесяти человек – кораблекрушение служило одним из тех аттракционов, которые, подобно выброшенному на берег киту, собирали вместе разрозненные кавескарские группы. Казалось, «наша компания их совершено не пугала, – писал Байрон, – и мы обнаружили, что они намерены поселиться рядом с нами»[453]. Словно зачарованный, он наблюдал, как кавескары возводили жилища, которые называли «эт». Для постройки этов аборигены собирали высокие ветки и втыкали их в землю по овалу. «Концы этих ветвей они сгибают, – писал Байрон, – соединяя в центре наверху, и связывают чем-то навроде вьюнка, называемого древесным жгутом, который расщепляют, держа в зубах. Каркас, или остов, хижины защищен от непогоды покрытием из ветвей и коры»[454]. Эту кору кавескары привезли с собой на каноэ, сняв со своих прежних жилищ[455]. Каждое убежище обычно имело два низких входа, прикрытых занавесями из перистых листьев папоротников. В центре каждого жилища-эта располагался очаг, пол устилали папоротником и листьями. Байрон отметил, что эты были возведены очень быстро.
Когда один из больных британцев умер, кавескары собрались вместе с потерпевшими кораблекрушение вокруг тела. «Индейцы очень внимательно относятся к мертвым, постоянно сидя рядом с… трупом и тщательно укрывая его, – писал Балкли. – Они не спускают с лица усопшего серьезнейших взглядов»[456]. При погребении британцы бормотали молитвы, а кавескары стояли в торжественном молчании. «Увидев, как люди во время службы сняли шляпы, – писал Балкли, – они были очень внимательны и соблюдали религиозный ритуал, и так продолжалось до окончания похорон».
Зная, насколько беспомощны британцы, кавескары регулярно выходили в море, а затем волшебным образом возвращались с пищей для них. Байрон видел, как одна женщина уплыла с подругой на каноэ и, отойдя далеко от берега, схватила корзину зубами и прыгнула в ледяную воду. «Ныряя на дно, – писал Байрон, – она находилась под водой удивительно долгое время»[457]. Когда она вынырнула, ее корзина была полна морских ежей – странных подводных тварей. Байрон писал, что «из ежа во все стороны торчат колючки», под ними скрывались четыре или пять сердцевин, «напоминающих внутренности апельсина, очень питательные и вкусные»[458]. Закинув улов в лодку, женщина нырнула за новыми.
Балкли заметил, что некоторые кавескарские женщины ныряли глубже девяти метров. «Обычная для них ловкость в нырянии и столь долгое пребывание под водой покажутся невозможны людям, не видевшим этого своими глазами[459], – писал Байрон. – Похоже, будто Провидение наделило этот народ своеобразной земноводной природой»[460].
Кавескары нашли в лагуне рыбу и загнали ее в сети с помощью собак, которых Байрон назвал «очень сообразительными и легко обучаемыми»[461]. Балкли писал: «Полагаю, что этот метод ловли рыбы больше нигде не известен и очень удивителен»[462].
Аборигены буквально бросили капитану Чипу спасательный круг. Однако вскоре помощник плотника Митчелл и другие моряки вновь принялись буянить. Вопреки приказу Чипа, они воровали спиртное, пьянствовали и скрывались с оружием с места крушения, вместо того чтобы приносить его в складскую палатку. Байрон отмечал, что эти люди – «ставшие практически неуправляемыми»[463] – пытались «соблазнить» кавескарских женщин, что «сильно оскорбило индейцев».