Зима, любовь, экстрим и хаски

22
18
20
22
24
26
28
30

– Если через пятнадцать минут Шарапова не вернется, будем устраиваться на ночлег, ребята, – говорю я собаками. – И если вернется, то тоже скорее всего будем. Пора признать, сладкие булки, мы заблудились!

Мохнатые сладкие булки смотрят на меня недоверчиво. То ли обиделись, то ли не верят. Я смеюсь и протягиваю руку, чтобы почесать Лондона. Джек смотрит на меня обиженно. А Сильвер тяжко вздыхает.

– Прости, друг! – кричу ему я. – Но мне до тебя сейчас не добраться!

Сильва в ответ хищно клацает зубами.

Я вслушиваюсь в тишину сонного замерзшего леса, надеясь уловить звук приближающегося снегохода и думаю о Зое. Утром, как только увидел сообщение, что она на базе, я сделал попытку прорваться к ней в комнату, но Шарапова не пустила, только приоткрыла дверь, разрешая лично убедиться, что с девушкой все в порядке. Зоя, измученная болью и непростой ночью, спала, и я не стал ее будить.

А сейчас мысли снова и снова возвращаются к ней. Я больше не позволю ей делать вид, что ничего не происходит. И уйти тоже не позволю. Я же вижу, ей так же плохо без меня, как и мне. И еще это фото… Слишком личное, слишком интимное, чтобы стать достоянием соцсетей. Но нас не спросили. Нас опять не спросили! И пусть я заведомо дал Гарику добро на любые фотографии, но это было уже слишком.

Становится холодно. Я поплотнее заворачиваюсь в спальник и до пояса натягиваю брезентовую накидку. Ветра почти нет, и из-за этого сумрачная тишина кажется зловещей. Я больше не боюсь мороза и снега. И скрипа деревьев, и треска сломанных веток тоже не боюсь. Зато я знаю, что такое предательство. И людей опасаюсь гораздо больше зверей.

Странно, но на отца я почему-то не злюсь. Он так далеко, что это не имеет никакого смысла. Но если он вздумает заявиться в “Медвежий угол” вместе с Никой, я не буду молчать.

И в Сочи я не вернусь. Не теперь. Темный карельский лес, таящий в себе тысячу опасностей, за пару месяцев стал для меня родным домом, а его обитатели – настоящей семьей. Той, которой у меня никогда не было.

Вдалеке гудит мотор. Дорог рядом нет, а значит это может быть только Катя или еще кто-то из группы сопровождения пробега. Я приподнимаюсь в нартах и прислушиваюсь. Собаки волнуются, и первым, задрав морду к небу, начинает выть Сильвер. Лаки подхватывает и задает тональность, следом присоединяются остальные мальчики, а Роуз и Белла вступают неохотно. Их вой больше похож на отчаянный лай. Звук мотора становится все ближе, и я уже не сомневаюсь, что это снегоход. Проходит еще пара минут, прежде чем, нашу импровизированную стоянку освещают фары. Собаки, ослепленные светом, скулят. А я прикрываю глаза ладонью. Глохнет мотор.

И Катя недовольно спрашивает:

– Царевич, ты уснул что ли?

– Там никого, да, Кать? – спрашиваю я.

– Ага, как будто лавина в горах сошла. Снег и тишина. Готовимся ночевать здесь, Данька! Надеюсь, лопата у тебя есть?

– И лопата, и термос с кипятком, и спички, и даже спальник! – хвастаюсь я.

– Вижу, Царевич, жизнь тебя потрепала!

– Не без этого, Кать! Не без этого.

Нам нужно не больше получаса, чтобы разбить лагерь. Я расчищаю площадку под палатку, распрягаю собак и устраиваю их на ночлег. Свежей соломы у нас совсем немного, зато еды в избытке. Пока Катя занимается нашим спальным местом, я вожусь с Сильвером и Лаки. Первый устал, просит ласки и пытается напомнить мне, что вообще-то наше место на уютном диване в теплом доме, а не вот это все. Я глажу его покрытое льдинками пузо и пытаюсь понять, как мы вообще докатились с ним до такой жизни. А Лаки холодно. Она метис, и в такой мороз ее не спасает даже попона. Она жмется ко мне, и я обнимаю ее в ответ.

– Дань? – зовет меня Катя. – А мы будем разжигать костер?

Я не знаю. Я ни в чем не уверен, а потому беспомощно развожу руками. С костром теплее. А еще его видно издалека. И это и хорошо, и опасно одновременно.