Однако первые дни я присматривалась совсем не к Киру. Мне велели «пока что поосмотреться». Это было скучно — наблюдать за работой других и ничего не делать самой. И я все больше смотрела не на работу, а на людей. Они делились на мужчин, которые делали вид, что не замечают меня, и на женщин, которые меня действительно не замечали. Мне казалось, я никогда не смогу здесь с кем-нибудь сблизиться. Да и пришла я на студию не за этим.
Помню, дома, поставив небольшое зеркало на детскую подставку для книг, я просиживала часами, говоря самой себе какие-то бессмысленные, шаблонные фразы, следя за мимикой, иногда — записывая голос на аляповатый китайский Sony. Получалось пискливо, несерьезно. Я расстраивалась, большей частью из-за того, что за этот месяц меня могут и вовсе ни разу не показать в кадре и я так и останусь для всех безликим пискливым голосом. Но утром я выходила из дому уверенной в себе и, привыкнув к студийной вычурности, уже с ощущением комфорта несла на расправленных плечах модные пиджачки и блузочки. Наш семейный кутюрье, тетя Зоя, необычайно ловко перешивала их из всевозможных устаревших тряпок.
Редактора звали Пал Палыч, а за глаза — Папа. И вот, когда я уже почти совсем привыкла к своему безделью, он вдруг прокряхтел:
— Вика, вперед!
Именно так и сказал, словно с цепи спустил.
Меня отправили снимать забастовку на площади Минина, прямо перед кремлем. Дали мне самого шустрого оператора — Вадьку. По дороге я обдумывала, что спросить у людей, как их раскрутить на интервью, но едва мы вышли из машины, меня чуть не сбили с ног правдолюбцы. Они говорили, а я рассматривала белую тряпку с ровными буквами «Так больше жить нельзя» — и заражалась их возмущением. Репортаж получился эмоциональным, но делали все впопыхах, и я даже не успела прослушать саму себя в записи. Я как раз жалела об этом, когда Папа ледяным голосом выкрикнул мою фамилию, а потом, сделав паузу для острастки, спросил: «Как вы думаете, журналист должен иметь собственную точку зрения?» Он так и называл меня на «вы» до конца моей практики, меня одну, в отличие от тех, кто работал у него постоянно. И это мне казалось страшно унизительным.
Однако теперь мне стали давать задания едва ли не каждый день, правда, менее сложные: например, репортаж о нехватке народных заседателей в судах, о кошачьих приютах или театральных фестивалях. Так постепенно я познакомилась практически со всей съемочной группой. И при ближайшем знакомстве все они оказались вполне добродушными и веселыми ребятами, ушедшими с головой в работу и посему видящими мир несколько однобоко. Впрочем, в те времена это не казалось мне недостатком. Наоборот, я увлеклась, даже прямо-таки загорелась желанием сохранить в памяти навсегда все самые приятные телевизионные мелочи: моменты, когда произнесенные тобой слова становятся уже не твоими, напряженную атмосферу у монтажного пульта, удовлетворение, когда прилеплен последний, ударный кадр, беседы с кофе в перерыве между съемками, спешку и, наконец, возможность представляться журналистом телевидения третьего по значению города в России. Я старалась не думать о том, что скоро всего этого в моей жизни не станет.
С Киром мне довелось снимать только недели через две, когда я уже окончательно освоилась, научилась более или менее владеть голосом и стала позволять себе разнообразить стандартную канву сюжета. Да, до сих пор приятно сознавать, как быстро мне это удалось. Я просто поняла, что главное — расслабиться, понять, что не так уж это и важно, что жить можно, даже если тебя отчитали за неверно упомянутый факт или обилие общих фраз. Сразу же стало намного легче.
В тот раз Папа, измотанный к концу дня, в мокрой от пота рубашке, на бегу попросил меня прийти завтра в студию и, прежде чем я открыла рот, чтобы прояснить ситуацию, умчался по более важным делам. Я терялась в догадках — зачем он меня вызвал на воскресенье. Может быть, что-нибудь случилось, а я ничего и не знаю? Страшно было представить, что мне придется делать какой-нибудь экстренный репортаж о событии, о котором в городе знают все, а я даже понятия никакого не имею. Спросить же было не у кого. Да и как спросить, не имея даже ни малейшей зацепки? Ложась спать, я несколько раз проверила, заведен ли будильник. И сначала никак не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, перебирая в уме последние городские новости. Но потом мысленно махнула рукой и решила — будь что будет.
Утром, в многообещающей свежести, в сверкающем солнечными лучами воздухе, я бежала на студию, уже радуясь предстоящей неизвестности и лишь чуточку опасаясь, что недослышала, не поняла какой-нибудь специфической шутки и приходить мне вовсе не надо. Всюду было пусто, никого, только притихшие к концу дежурства эфир-ники. Я села в кресло и стала напряженно ждать. Тут-то и появился Кир. Он на ходу запихивал шнуры в сумку и чуть не споткнулся о мои ноги.
— Так ты здесь? Иди распишись в журнале!
— А куда едем? — обрадовалась я тому, что обо мне не забыли.
— К Печере. Я пока курю внизу, — сказал он и вышел, пораженный моей нерасторопностью.
Мы сели в машину, он — рядом с водителем, я — сзади. Мне хотелось спросить, почему мне не объяснили задание, но я молчала. Ситуация начинала мне нравиться все больше и больше. Я с удовольствием поддалась автомобильной качке, смотрела на гладкую лысину водителя и русую, острую макушку Кира, всасывала ноздрями свежий воздух из оконной щели, то и дело разбавляемый дымом чудовищных индийских сигарет, тех самых, что появились во время тотального дефицита и позже вместе с этим временем исчезли. «Ногти Индиры Ганди» — так, кажется, в шутку называли эти вонючие куцые палочки.
Нас высадили неподалеку от Печерского монастыря. Внизу кувыркались в пене байдарки и каноэ; презрительно обгоняя их, сплавлялись надувные плоты; поодаль стояли многочисленные палатки. Было людно и необыкновенно живо.
— Водный праздник, — кивнул в сторону реки Кир и засмотрелся, то ли планируя видеоряд, то ли просто так. Я, понимая, что в общем-то должна руководить процессом сама, все же ждала его команды. Он поднял на меня веселые серые глаза и вдруг, положив руку мне на талию, направил меня: — Пойди осмотрись пока, а я поснимаю.
Я бродила в гуще людей, придумывала красивые фразы, какими можно все это описать, и то и дело поглядывала, как вдалеке со знанием дела передвигается долговязая фигура, увенчанная черным прямоугольником камеры. Пальцы, тронувшие меня, оказались такими чуткими, что их прикосновение, вкупе со щедрым солнцем, искристыми брызгами, белой пеной волн и обилием сильных, жизнерадостных полуобнаженных людей вокруг, дарило ощущение счастья.
— Ну, давай, становись ближе к берегу, чтобы вон те, в красных шлемах, были видны… Левее… Говори! — Я опешила. Ветер трепал волосы и швырял пряди в лицо. Слепило солнце. — Минуточку… Возьму тебя немного снизу… — Он присел.
Я всмотрелась в круглую черноту камеры и увидела там свое ожидание удачи, свою надежду на будущее. Еще не зная, что скажу, я сконцентрировала на лице восхищение этим днем, этим воздухом, этими людьми, что борются с водой, и заговорила…
Мы возвращались к машине. Кир, безо всякой иронии над моим недавним запалом, продолжал рассуждать о романтике, о риске. Было неожиданно слышать от него столь пылкие речи, но, когда его рука невзначай коснулась моей, я уже была к этому готова: слишком уж редко он позволял себе смотреть на меня, слишком уж внимательными были эти взгляды. Я не сразу отняла руку и успела заметить, как прохладна — в такой-то день! — его ладонь. Я сделала вид, что приняла его прикосновение всего лишь за учтивую поддержку на подъеме.
ebooksa