Единственное число любви

Утром страшно хотелось спать, но ждала работа, даже во сне желанная. Я поднялась с подушки и испугалась: за дверью о чем-то спорили, ставили чайник — все они знали, что я… Я не могла себе объяснить, чем плохо спать с сослуживцем, но нисколько не сомневалась, что плохо. Мне захотелось принять душ, смыть с себя рубцы клейких струй и вчерашнюю косметику. Я откинула одеяло и долго смотрела на то место, где совсем недавно лежали мои ноги: «лужок» впитал следы наших утех.

Конечно, я придавала всему этому слишком большое значение. Я была молода. Увидев остальных гостей, я поняла, что никому нет до меня дела. Кто-то беспокоился, как перед съемкой скрыть тональным кремом круги под глазами, кто-то искал, чем позавтракать, кто-то мучился похмельем… Кир вяло рылся в ящике буфета, ища для Дашки таблетки «от головы». Внимание к моей персоне проявилось только в том, что меня без очереди пропустили в ванную. А мне хотелось быстрее уйти и не видеть никого хотя бы какое-то время. Приехать на работу вместе со всеми казалось немыслимым, поэтому, брезгливо вытершись общим полотенцем, я оделась, посмотрела в запотевшее зеркало на свое ненакрашенное лицо и, никому ничего не сказав, прокралась к выходу. Замок открывался неслышно, дверь не скрипела. Вдавливая кнопку лифта, я думала: интересно, кто в их семье смазывает дверные петли?

Переодевшись и сменив прическу, собранная в узел, как собственные волосы, я пришла на студию раньше самого Папы. Почти никому и никогда это не удавалось, ходили слухи, что Папа попросту живет на канале. Лучше бы слухи были правдой, потому что, ожидая в одиночестве задания, которое позволило бы до обеда, а то и на весь день, исчезнуть, я сидела как истукан, нервничала и думала, кто же первый увидит меня. Ощущение было такое, как будто я вмиг облысела или покрылась коростой. К счастью, вчерашняя компания не спешила набирать рабочий ритм. Пришли другие, выспавшиеся и бодрые.

— Вы сегодня как по струнке! — заметил Папа. — Есть собственные темы? Собственных тем у меня не было, только личные, вытравившие из головы всякую сообразительность. — Тогда поезжайте в больницу. Дело ответственное — СПИД в городе. Нужно что-нибудь остренькое, но в рамках. Кого бы вам? Сухотин! — окликнул он сорокалетнего Пашу. — Будете сегодня под дамским руководством!

Мои уши горели. Я почему-то приняла такое задание как намек на мою распущенность. Не могу сейчас вспоминать об этом без смеха, но это смех сквозь слезы — ведь будь я раскованнее, кто знает, может быть, в моей жизни все сложилось бы иначе. Итак, мы с молчаливым Пашей попали в закрытые медицинские корпуса. Я сбивалась, задавая вопросы врачам и сестрам, они смотрели строго, как и полагается, называли какие-то утешительные цифры. И голоса их тоже были утешительными. В палаты нас долго не хотели пускать, что вывело меня из себя. Из чего бы я сделала «остренькое»? Не из физиономий же под белыми колпаками! До сих пор помню жжение в груди, появившееся, как только я забыла о своей ночи и загорелась желанием во что бы то ни стало снять яркий сюжет. С врачами сошлись на том, что мы покажем двери и капельницы, а Пашу я уговорила не сдаваться, и, пока я отвлекала медиков в коридоре, чернявый паренек с жалкими глазами охотно поведал в камеру о своем несчастье.

Мы вернулись на студию, когда практически весь народ уже толпился в столовой. Я просмотрела материал, составила хронометраж, за неимением других дел стала смотреть по второму разу. Мимо пробегали люди, уже сытые и еще голодные, от этого совершенно разные. Я пыталась предугадать, каким будет Кир. То, что он вот-вот окажется здесь, я чувствовала всем своим телом. И он появился, но был нейтрален. Взглянув на него, невозможно было понять, какова его реакция на мое присутствие. Он был хмур, поговорил с кем-то, но вот обратил внимание и на меня, привычно склонившись за моей спиной.

— Что за страсти? — спросил он, и я не поняла, сказано это по поводу того, что на экране, или по поводу моего утреннего побега.

Я подняла на него вопрошающие глаза.

— Я тебя обыскался.

— Где? — озадачила я его.

Он немного помолчал и продолжил:

— Ты жалеешь, что все так получилось?

На этот раз задумалась я.

— Мне кажется, нам не о чем жалеть, — сказал он и уже мягче добавил: — Ты оказалась еще красивее, чем я предполагал. Ты просто умопомрачительная. Только что это за монашеская прическа? У медсестер переняла?

Вскоре он тормошил мои залитые лаком виски на площадке запасной лестницы.

Следующим утром меня вызвали в кабинет к начальству. Оказалось, звонили из больницы и чуть ли не собрались подавать на меня в суд за то, что «опозорила» больного. Я могла только хлопать глазами от растерянности.

— Он сам… — наконец смогла произнести я, и мой жалобный голосок накрыли несколько басов сразу. Я поняла, что это крах, что моя практика летит ко всем чертям, на глаза накатились слезы. Мне даже не пришло в голову возразить, что Папа видел мой сюжет и дал добро.

Об этом «деле» шумели полдня, заставляя меня все ниже склоняться носом к своим листочкам. Потом подошел главный редактор, потрепал по плечу:

— Трудовой коллектив за вас вступился, говорят, хорошо работаете. Но в дальнейшем надо все же быть повнимательнее!

— А… А суд? — вырвалось у меня. Редактор пренебрежительно махнул рукой. Тогда я не выдержала и осмелела: — Почему? Почему нельзя показывать человека, если ему есть что сказать? Чего он должен стыдиться? Кого? — говорила я, имея в виду не только ситуацию с больницей, но и свое патологическое стеснение тоже. Мой вопрос прозвучал риторически. Я, в сущности, задала его самой себе.