– Нет.
– Ты.
– Я?
– Ты. Есть ведь тунисская и русская еда. Мой отчим будет нас консультировать. Хейко в этом разбирается. Мы сделаем из этой штуки театр и ресторан. Понимаешь? И мы сохраним какие-то вещи от моего папы. Вот: его кассовые книги. И он архивировал для меня все программы минувших сезонов. Там у него записаны все пьесы, которые мы тогда играли. Без него не было бы ничего этого. Мы выставим эти кассовые книги в витрине как воспоминание о нём. А в фойе поставим его огромный и бессмысленный станок для вытачивания болтов.
От волнения я задыхалась.
– И что это будет за театр? – спросил Алик. По его голосу я заметила, что он заглотил наживку.
– Театр импровизации. Это было то, с чего мы с папой начинали.
– А-а. Понятно, – сказал Алик, которому уже хотелось устранить последние сомнения. – Но это же будет стоить кучу денег.
– И пусть. Это ничего. Поверь мне, – сказала я. А ведь я на тот момент ещё не знала размеров моего наследства.
– И как этот театр будет называться?
– Папен-театр.
Когда в тот же вечер я рассказала об этом Хейко, он, вопреки моим ожиданиям, завёлся. В общем и целом, он считал инвестиции в культуру выброшенными деньгами, всех людей искусства яйцеголовыми пустышками, а публику негодной клиентурой, потому что они предпочитали сидеть в зале вместо того, чтобы делать оборот при помощи напитков. Но идея Папен-театра пришлась ему по вкусу.
– Я люблю истории, – сказал он. – Истории – это всё для инвесторов.
Ему понравился и Алик, и наша идея объединить еду из Томска и из Туниса. Колёсики в голове у Хейко завертелись. Этим мы теперь и занимаемся. Я завершаю свой ангажемент в Кёльне, мы уже нашли архитектора, а на следующей неделе у нас переговоры с администрацией города.
Похороны состоялись позавчера.
Мой отец лежит теперь на кладбище в Мейдерихе. Этого он сам хотел. Мы не часто говорили о смерти. Но однажды я его спросила, хочет ли он кремацию. Мы тогда как раз ехали из Реклингхаузена в Гертен. Было жарко, и я сказала, что езда в его «комби» подобна огненному погребению. Потому и спросила его об этом. Он выпучил глаза и сказал: «Чтобы меня сожгли? Нет. О боже. Только представь себе это. Так горячо. Нет, ведь вспотеешь же до смерти. Неслыханное дело».
Собралось нас на похоронах двенадцать человек. Приехали Хейко, мама и Джеффри, что доставило мне большую радость. Не так часто мы видимся. Ему двадцать шесть, он учится, а чему – я никак не могу запомнить. Когда мы видимся, то сразу обнимаемся и смеёмся. Но это случается редко. Джеффри прихватил свою подругу, тихую красивую девушку. Алик пришёл со своей матерью. Его отец терпеть не мог христианские погребения, но велел передать привет. К моему удивлению, приехали мои дед и бабушка. Папены из Белица. У нас никогда не было контакта. Им позвонил Хейко, и позавчера я с ними познакомилась. Тоже слишком поздно. И, разумеется, были Клаус, Ахим и Лютц.
Для надгробия я подыскала надпись. Кроме меня, мамы и Хейко никто, конечно, не понял смысла, но это и не обязательно. На камне стояло его имя, даты жизни и двустишие:
Хейко наклонился ко мне и тихо сказал:
– Очень внимательно с твоей стороны. Ему бы понравилось.