— Ты ополоумела при барине так лаяться, девка? — встрял в разговор управляющий.
— Бегите, барин! — сказала Параша, но было поздно.
— Бабы, вон пошли, курвы! — пробасил некто справа.
Я обернулся. В пяти шагах, у лестницы на второй этаж, стоял мужик. Он был с суровым видом, в собольей, насколько я разбираюсь, шубе, причем мехом как раз наружу, лысоват, но, видно, что стесняется этого, так как остатки волос заглаживает на гладкий лоб. Волосы блестели, будто в солидоле или в жиру, наверное, так и было. Гусиный жир сейчас — главный гель для укладки волос, этой гадостью и мне предлагали «зализаться».
Но Бог с тем, как выглядел Матвей Иванович Картамонов, а никем иным этот пожилой мужик не может быть, важнее, что он держал в руках с кремнёвое ружье, как в фильмах про войну. Какую? Вроде бы, про Крымскую.
— Емелька, а ты чего тут? Пшел вслед за бабами, пес шелудивый, — сказал незваный гость и взвел курок, целясь в меня. — Ну, гад ты неблагодарный. Я же говорил тебе, Лешка, чтобы к Наське ты не совался боле? Мало тебе прошлого раза?
— Погоди, Матвей… — я запнулся, имя как назло помню, а вот отчество запамятовал.
Вот только мужик явно уже сказал все, что хотел, и разводить базар больше не собирался.
— Бух! — прогремел выстрел.
Глава 8
Я чуть пригнулся. Пуля пролетела в полуметре и вошла в стену, будто та из фанеры — легко, не встречая препятствий. Мужик стрелял даже не для виду, заведомо в сторону, он мог и попасть. Но я не согнулся, не побежал прочь, спасаясь. И не только потому, что знал об одном заряде в ружье, я привычный, от звука выстрела в панику не впадаю. Однако и не сказать, что оставался преисполненным спокойствием.
— Да вашу налево, в душу Богу мать анафемой по горбу, — выругался я, и мужик с ружьем замер.
Всегда замечал, что заковыристые ругательства способствуют некоторому снижению накала. Это своего рода система опознавания «свой-чужой». Так что я — наш, даже близкий к народу. Между тем, я не наигранно ругался. Начинает изрядно напрягать то, что ко мне врываются всякие и пукалками грозят, пусть и такими вот громоздкими древними кремнёвыми карамультуками.
— Ну ты, крестник, и дал! Анафемой по горбу… Ха-ха, — произнес Матвей Картамонов.
А звучало-то как умилительно! Словно отец, услышав от сына мат, обнял своего мальчугана и попросил: «А, ну, сынок, скажи еще раз слово ху…, порадуй батю!» Я бы порадовал своего… крестного отца, и на букву «х», и на остальные буквы. А вообще очень интересно получается. Я крестник отца дамочки ста-, нет, «стапятидесятикилограммовочки». И получается, почти по-гоголевски «я тебя породил, я тебя и убью»? Не смог отец во Крещении повлиять на своего крестника, чтобы скотиной не рос, так чего тогда стрелять, без того убогие стены дырявить!
— Удивил… Ранее я только замахнусь, а ты уже слезьми покрылся. А нынче и выстрела будто не заметил. Неужто друга моего, батюшки твоего, Царствия ему Небесного, наследие в тебе пробудилось? Но все едино, вопросов к тебе много, — мужик встряхнул головой, будто прогоняя наваждение, и вновь нахмурил брови.
— Так задайте вопросы, Матвей… — я чуть замялся. — Иванович? Правильно?
— А ранее так дядькой Матвеем звал, — ностальгически заметил мужик, но разряженное ружье продолжал направлять на меня. — Растут детки.
«Особенно твоя дочь» — подумал я, но, естественно, не стал усугублять.
Я присмотрелся к оружию. Нет, это точно не многозарядная винтовка. Пока мне не грозит быть застреленным. И в целом… это было такое большое ружье и такое… неэстетичное, что ли. Оружие, как по мне — это совершенное творение человека. Чтобы убить себе подобного, сотворить непотребство, человек всегда использует лучшие свои качества: ум, креативность, трудолюбие, творчески, с вдохновением подходит к орудиям уничтожения.