Экспедиция надежды

Отец не ответил, продолжая смотреть беспомощным взглядом. Тетушка Мария, сестра матери, лишь пожала плечами. Малыш у нее на руках потянулся ручонками к Исабель, и она ласково улыбнулась.

– Оспа, – произнес врач, – черная оспа.

Исабель скользнула взглядом по комнате, где даже печной трубы не было. Балки, потолок и стены покрывал толстый слой копоти. На дровяной плите громоздились тарелки, пара кастрюль, деревянные ложки и корзинка со сливами; по всему полу были раскиданы лопаты, мотыги и прочие орудия для полевых работ, а среди них в свое удовольствие разгуливали цыплята и поросенок. Внимание Исабель привлекла прялка, прислоненная к плите, неразлучная спутница матери; такие прялки можно было встретить во всех домах Галисии. И тут внезапно девушка осознала происходящее: ее мать только что скончалась. Это произошло в четверг, тридцать первого июля 1788 года.

Трудно придумать более разительный контраст, чем мрачная нищета лачуги Сендалей и пышное великолепие окружающей природы. Раскинувшись на плавных изгибах холмов близ деревушки Санта-Маринья-де-Парада, в округе Ордес, золотились поля, засеянные пшеницей, рожью и кукурузой. Скоро наступит время жатвы. Яркими стежками склоны горы прошивали желтые соцветия дрока – кустарника, который измельчали, смешивали с коровьими лепешками и пускали на удобрение. Пение птиц заглушал погребальный звон колоколов. Из своих домов, таких же нищих, как и домишко Сендалей, на похороны Игнасии тянулись соседи. Многие шли босиком, потому что земля пересохла. Их заплатанная, пропахшая дымом одежда, черная или коричневая, цеплялась за колючки ежевики. Неподалеку от церкви, куда они направлялись, высился замок сеньора, владельца большей части местных земель, а рядом с ним стоял гигантский амбар, где хранились каштаны и мед.

Члены семьи шагали по тропинке вслед за телом усопшей, лежащим на скрипучей телеге, которую тащила корова. Этой же дорогой, обрамленной яблонями, грушами, каштанами и высоченными дубами, в чьих кронах вили гнезда горлицы и пересмешники, Исабель ходила по субботам в церковь, чтобы учиться грамоте у приходского священника. Хотя уроки предназначались, как было сказано, «только для мальчиков», падре оказался вынужден в виде исключения допустить ее к занятиям, поскольку, во-первых, она отличалась бойким умом, а во-вторых, он устал спорить с Игнасией. Той, в свою очередь, надоело, что ее постоянно обвешивают и обсчитывают, и она употребила всю свою энергию, чтобы сломить упрямое сопротивление как соседей, так и собственного мужа и отправить дочку учиться счету. Ей и в голову не приходило, что эти уроки навсегда изменят судьбу девочки. Для Исабель учеба, столь далекая от повседневной рутины, стала единственным шансом узнавать вещи, не связанные напрямую с миром, в котором ей суждено было родиться; но эти моменты канули в прошлое со смертью матери.

Дон Кайетано завел Исабель в ризницу и указал пальцем на лежавший на столе документ – акт погребения.

– Подпиши вот здесь, – велел священник, – раз уж ты обучена грамоте.

Очень медленно, стараясь выводить буквы как можно красивее, Исабель написала свое имя. Затем в нижней части документа она прочла три слова.

– Падре, а что значит бедный… по за-ко-ну?..

– Ничего, деточка. Это для того, чтобы вы не платили за похороны.

Для священника «бедность по закону» была не просто словами, этот юридический термин означал, что Игнасия Гомес – супруга Хакобо Сендаля, рабочего-поденщика, человека мирного, с ровным характером, не имеющего никакого движимого и недвижимого имущества, – может считаться «претендентом на получение безвозмездного вспомоществования по причине бедности по закону». А одним из видов этого вспомоществования как раз является бесплатное захоронение в отдельной могиле на территории приходского храма, поскольку именно приход берет на себя все расходы на погребение.

К увитым дикими розами стенам церкви стекались соседи, однако они останавливались в нескольких метрах, за кладбищенскими крестами, чтобы не приближаться к родным усопшей, иначе рисковали бы заразиться. Оспа вызывала у людей животный страх, особенно у женщин. Пусть чума и тиф убивают быстрее, оспа страшна своими последствиями: шрамы и язвы на коже способны изуродовать самое миловидное личико. Для девушек на выданье это было страшнее смерти.

Исабель не помнила, чтобы столько односельчан собиралось вместе с того дня, как семь лет назад приезжал епископ из Сантьяго для проведения обряда конфирмации. Сейчас же на всех окружающих ее лицах читалось боязливое недоумение. Смерть забрала эту добрую женщину, которая менее недели назад еще прекрасно себя чувствовала. Утром того дня, когда ее сразила хворь, она доила хозяйских коров, а днем видели, как она тащит большие клубки чесаного льна. Внезапно Игнасия стала задыхаться, началась лихорадка, а к ночи она уже корчилась от боли в постели. Известили священника, тот вызвал врача из самого Ордеса, но лекарь удосужился явиться лишь на третий день. Слишком поздно; хотя, по правде, если бы он и прибыл раньше, все равно ничем бы помочь не смог. Черный цветок, как называли оспу, славился своей жестокостью и непредсказуемостью, особенно по отношению к беднякам.

Когда настало время предать земле тело, завернутое в перепачканный глиной саван, Исабель встала рядом с братом и сестрами, раздвинув их плечом. Ей тоже хотелось участвовать в прощании с матерью; так, все вместе, они опустили свой груз в глубокую яму, закидав ее негашеной известью и землей. Наверху, на краю могилы, неунывающий дон Кайетано, приобняв за плечи Хакобо, прочел заупокойную молитву. Его слова, те самые, к которым люди прибегают от начала времен, дабы обрести защиту от смерти, не доставили желанного утешения. Игнасия ушла слишком быстро, посеяв среди собравшихся смятение и ужас; в воздухе витал неизбежный вопрос: кто станет следующей жертвой? Подняв голову, Исабель увидела стаю птиц, перечеркнувших небесную синеву. Девушка подумала о душе своей матери; в семье не было ни единого реала, пришлось ей отправиться в мир иной в том, в чем была. Но, даже если и так, все равно надо благодарить священника, поскольку тот, в виде утешения, пообещал им добыть у сеньора и хозяина этих земель два реала на особую мессу с молитвой Богоматери невинных, мучеников и беспомощных, а возможно, и еще на одну службу в Часовне Душ, в Сантьяго-де-Компостела.

2

В свои тринадцать лет Исабель осознала, что ей предстоит занять место матери в семейной иерархии. Для начала нужно было вынести все из дома, побелить заново стены, промазать их негашеной известью и целый день держать двери открытыми, чтобы проветрить помещение. Таковы были указания дона Кайетано: он раз за разом повторял с амвона советы лекаря по защите от эпидемий. Исабель наотрез отказалась от помощи сестер; работа стала для нее единственным способом справляться с гнетущим сердце горем.

Самым трудным оказалось собрать все вещи матери и вилами перекидать их в костер. Ей хотелось бы оставить хоть что-то на память, но оспа забрала все: сорочку, две юбки, корсаж, три платка и нижнее белье, все домотканое, из грубого полотна с шерстяной ниткой в основе. Затем Исабель загрузила одежду всех членов семьи в чан и покрасила в черный цвет – юбки, штаны, жакеты, жилеты и чулки. К привычной грязи, которая уже въелась в кожу, отныне прибавились трудносмываемые темные пятна от линяющей ткани. Но строгий траур – это самое малое, что заслужила Игнасия.

Однако, даже пребывая во власти глубокого горя, семейство Сендаль не могло позволить себе пренебречь ежедневной рутиной. Они занимались поденщиной: обрабатывали чужие земли и ухаживали за чужим скотом, а теперь вдобавок должны были взять на себя и те обязанности, которые всегда выполняла мать семейства. Она вставала первой и ложилась последней, а рядом с ней всегда находилась Исабель, материнская любимица, старшая дочка и лучшая помощница, из всех детей самая веселая и энергичная, но при этом и самая ласковая, – ее неотлучная тень. В Галисии говорят, что каждый ребенок – это не лишний рот, а еще одна пара рук для работы. В пять лет Исабель уже с удовольствием шла перед запряженными в плуг коровами, чтобы борозда получалась ровной. В праздничные дни ей доверяли следить за приготовлением поте[2]; похлебка должна томиться долгие часы, и все это время нужно поддерживать огонь в печи. В семь лет Исабель переболела корью, а когда выздоровела, ее стали отправлять одну то в лес за дровами, то за водой на родник, то за мукой на мельницу. «Она уже отрабатывает свой хлеб», – говаривала мать, и эти слова наполняли гордостью сердце девочки.

Больше всего Исабель любила проводить время с матерью, но, помимо этого, ей нравилось пасти скот. В компании других детей она целыми днями носилась по полю – гоняла кур или сбивала овец в стадо. С малых лет она не только хлопотала по хозяйству, выполняя мелкие поручения, но и помогала управляться с младшими племянниками, которые жили неподалеку, метрах в ста, в Грела-де-Арриба. Ей приходилось два-три раза в день кормить их, покуда, чуть позже, она не научила их есть самостоятельно. Однажды родителям понадобилась ее помощь в поле, но девочка решительно отказалась оставить племянников одних, на попечении собаки и кур. Не имело значения, что все местные дети росли как трава, предоставленные сами себе; Исабель не была готова оставить малышей без присмотра, по крайней мере, пока они не научатся ходить. Ей приходилось нелегко; обычно она покорно следовала правилам, но когда речь заходила о маленьких детях, в ней просыпался характер, тот самый, что она унаследовала от матери, и тогда уже Исабель поступала так, как подсказывала ей совесть.

Пришлось распрощаться с тетрадками, карандашами и уроками по субботам, единственной отдушиной среди тяжелой работы по дому и в поле. Исабель просыпалась еще затемно, зажигала свечу, кормила животных, разжигала огонь в плите и ставила греться горшок с молоком, если таковое имелось. Проснувшись, медленно подтягивались остальные члены семейства, наливали молока в миску и добавляли пшенной муки. Завтракали, сидя прямо на полу, прислонившись к стене, в полном молчании. Про оспу, унесшую жизнь Игнасии, старались не упоминать, дабы не навлечь беду. Похороны тоже не обсуждали: эти люди привыкли к неизбежности смерти. И без того немногословные, сейчас, под грузом печали, они и вовсе притихли. Заговаривали лишь о каких-то незначительных происшествиях в каждодневной работе. Покончив с молоком, все клали в карман по куску сала с кукурузным хлебом – Исабель готовила заранее этот «тормозок», как они называли перекус в поле, который устраивали около одиннадцати часов, – и прощались. Девушка оставалась дома; мыла миски и ложки, а потом делала то, что всегда делала мать: собирала остатки золы и высыпала их в огород, для удобрения.

День еще только начинался. Ей предстояло заниматься и племянниками, и хозяйством, и скотом, и работать в поле. В зависимости от сезона нужно было косить траву и жать пшеницу, молотить зерно, собирать лук и чеснок, пахать почву плугом, сажать капусту и бобы, обрезать деревья и колоть дрова, убирать созревшее просо, полоть, ходить с серпом за дроком на подстилку хозяйским коровам, готовить землю к севу, трепать лен, прясть – список столь же бесконечный, сколь и разнообразный.