К этому добавлялись еще и привычные трудности, связанные с каждым временем года. С начала весны кладовка стояла почти пустая: забитую свинью успевали съесть, заканчивалось и зерно предыдущего урожая. Этот парадокс нелегко было осмыслить – весной больше всего работы, но меньше всего пищи, которая так нужна для подкрепления сил. Но так происходило во всех семьях. К концу лета у Исабель не осталось муки, потому что пришлось возвращать соседкам ту, что мать брала в долг два месяца назад. Также она урезала расход молока и яиц, благо их можно было выгодно продать или обменять. Исабель решила обойтись капустой, бобами, каштанами, просяным хлебом и салом. Свежего мяса ей не перепадало с самой зимы, когда они с матерью готовили на Рождество праздничный поте. В свои тринадцать лет Исабель ни разу не пробовала рыбу, и это притом, что жили они в нескольких километрах от моря.
Подобная скудная жизнь требовала постоянства и равновесия, потому что малейший сбой приводил к пагубным последствиям. Затяжные дожди или засуха грозили бедствиями, и рядом всегда маячил призрак голода и эпидемий.
Именно так и произошло в ту зиму, вслед за смертью Игнасии. Лишний раз подтверждая старую истину о том, что беда не приходит одна, в октябре хлынули дожди, да такие сильные, каких и старики не помнили. День за днем над полями ходили низкие свинцовые тучи, изливая потоки воды. Ручьи взбухли и стали непреодолимой преградой, доносились слухи о разливах рек. Из-за протекающих крыш полы в домах превратились в глинистое месиво. Попытки навести чистоту не давали никаких результатов. Вместе с холодом, грязью и голодом не заставили себя ждать и клопы с блохами. Жизнь текла под аккомпанемент бурчания пустых животов, сиплого кашля и скребущего царапанья, когда кто-то начинал расчесывать укусы. Несмотря ни на что, крестьяне завалили священника подношениями – горстка каштанов, пучок ботвы репы – в надежде его задобрить и вдохновить на еще один молебен. Чем больше худели и голодали крестьяне, тем больше толстел священник.
Старожилы не помнили и подобных заморозков, как в тот год; все посевы погибли. Дождевая вода и ледяной ветер проникали в каждую щелочку домов. Влажность стояла такая, что в течение многих ночей семейству Сендаль приходилось спать в мокрой одежде, потому что огонь в очаге не успевал ее высушить. Да и без этого одежда изо льна не слишком грела; помимо того, ее столько раз стирали и чинили, что она расползалась на глазах. За ночь доводилось по нескольку раз просыпаться от пронизывающего до костей холода.
Дети пали первыми жертвами голода. В любую непогоду они рыскали повсюду, грязные, сопливые, совсем голые или слегка прикрытые лохмотьями. Однажды, возвращаясь из имения сеньора с мисочкой меда (это величайшее сокровище не без труда удалось выменять на льняную кудель), Исабель увидела около церкви соседского сынишку; ему было семь лет, и девушка прекрасно его знала. Малыш безутешно рыдал и упирался, а дон Кайетано куда-то его тащил, крепко ухватив за плечо. Мать мальчика торопливо уходила прочь, закрыв уши руками, словно ей невмоготу было слышать крики сына. Она скрылась из виду, на лице ее читались стыд и отчаяние.
На Исабель эта сцена произвела такое ошеломляющее впечатление, что ночью она не могла сомкнуть глаз. На следующий день, после службы, она спросила про ребенка. Священник объяснил, что мать не могла прокормить сына и поэтому была вынуждена отказаться от него; сам же падре отправил мальчика в сиротский приют в Сантьяго, и, быть может, в конце концов его усыновит какая-нибудь семья, так что он не будет испытывать голода и лишений. Не составило труда успокоить девушку подобной благочестивой ложью. Однако дон Кайетано забыл упомянуть о чудовищной смертности в подобных заведениях, а также не рассказал и о том, что не раз слышал на исповеди: некоторые семьи в голодные времена не гнушались детоубийством. Укладывали маленького ребенка на ночь с собой в кровать, а потом незаметно, пока все спали, ненароком придавливали его до смерти. «Несчастный случай», – оправдывались они потом перед властями. Поэтому в своих проповедях падре не уставал повторять, чтобы родители не брали маленьких детей с собой в постель, дабы не задавить их. Таким образом он следовал «Руководству для исповедников»; в связи с размахом, который данная проблема приобрела в последнее время, церковь сочла необходимым включить подобные рекомендации в число первоочередных наставлений верующим.
В деревнях голод обходил стороной только землевладельцев, дворян и священников. Все остальные в той или иной степени испытывали нехватку пищи, потому что половина всего урожая уходила на оплату ренты и приберегалась для покупки семян. В иерархии нищеты хуже всего приходилось детям, за ними следовали женщины. По традиции, лучшая еда доставалась мужчинам, а все прочие вынуждены были довольствоваться остатками. Исабель и ее сестры питались капустными листьями, плавающими в прозрачном бульоне без жира, потому что сало доели еще в конце лета. Вскоре девушка заметила, что у нее стали подгибаться колени, и при малейшем усилии ей, как старухе, приходилось либо присаживаться, либо искать, на что опереться. Порой живот сводило судорогой, а после домашних хлопот кружилась голова. Иногда она разражалась плачем без видимых причин, только лишь от слабости. Оставшись одна, она рыдала уже не переставая и ощущала все большую жалость к себе. Когда слезы готовы были уняться, Исабель вспоминала о матери. «Боже мой, какое горе!» – повторяла она про себя и снова начинала плакать. Только сейчас стало понятно, насколько мать защищала ее от житейских невзгод.
Когда Игнасия трагически ушла в мир иной, ее незримое присутствие стало как никогда осязаемым. «Как бы она поступила?» – спрашивали себя члены семьи перед лицом очередных трудностей; казалось невероятным, что она уже никогда больше не переступит порог дома. Ее дух витал над холмами и внутри дома, между грязным полом и почерневшими балками потолка; живы были и ее советы, как, например, глотать слюну, чтобы не чувствовать голода, – этот трюк поначалу работал, принося временное облегчение. Или сосать щепки, чтобы обмануть желудок. Это помогало чуть дольше, пока челюсти не уставали от стольких бесплодных усилий. На самом деле они ужасно по ней скучали; Игнасия умудрялась при любых невзгодах сохранять выдержку и спокойствие. С ней и живот не так сводило, и голод казался просто неудачной шуткой судьбы, и холод доставлял лишь временные неудобства. А без нее жизнь превратилась в ад.
Помимо судорог в желудке и головокружения, голод порождал сонм злобных чувств. Сперва возникало недоумение перед несправедливостью мироустройства. «Почему это происходит со мной? – спрашивал себя каждый из них. – Разве я не добрый христианин, разве не работаю, как вол?» Затем наступало ощущение позора и бесчестья. Исабель и ее отец стыдились признаться, что им не хватает пропитания, и поначалу притворялись перед соседями, что у них все в порядке. Но это длилось недолго, потому что все нуждались друг в друге: можно обменять яйцо на кусочек мяса, если сосед решил забить животину, или выменять кринку молока на ломтик сала. Никому не удавалось избежать унижения голодом.
Когда проходило и это состояние, людей охватывала злость.
– Это наша кара за то, что мы не платим десятину! – бушевала Франсиска, намекая на церковную ренту.
Хакобо, как и большинство крестьян, противился злоупотреблениям духовенства и отказывался оплачивать поборы, что неимоверно возмущало его суеверную дочь Франсиску. Люди возлагали вину и на ренту, которую платили хозяину, и на ту, что платили королю, и на акцизы, и на все зловредные силы мира, сговорившиеся объединиться против несчастных крестьян Галисии; но эта слабая попытка бунта угасала в самом начале по причине физической изможденности самих бунтовщиков. Так что к концу оставалось лишь глухое безнадежное отчаяние. Не раз ночью кто-то из членов семьи просыпался, будто бы учуяв сладостный аромат просяного хлеба. От отчаяния до сумасшествия только один шаг.
Несмотря ни на что, Хакобо делал все возможное и невозможное, чтобы семья по мере сил продолжала жить в привычных рамках. Ему выпало принимать самые тяжелые решения, как тогда, когда он пожертвовал худющей, как скелет, телкой, прежде чем она успела околеть от истощения. На вырученные деньги они купили сала, семян на следующий год, муки и несколько колбасок, чтобы на Пасху умаслить священника. Одно дело не платить десятину, и совсем другое – забыть о личных отношениях. Можно ненавидеть церковь, но ладить с доном Кайетано призывал здравый смысл.
Так потихоньку удалось пережить самые тяжелые месяцы. Хакобо Сендаля совершенно измучила такая жизнь: все зависело от событий, ход которых он был не властен контролировать. Один год без урожая… А следующий? А если вернутся морозы? И, как бы он ни противился, на горизонте маячила неминуемая тень еще большего бедствия. Все знали, что вслед за голодом всегда приходят чума и оспа.
Не давали пощады и непрекращающиеся ливни. За самой дождливой на людской памяти зимой последовали еще более сырые весна и лето. Урожай пшеницы и проса сгнил на корню. На посевы льна напала мучнистая роса, а яблоки источили черви. Целыми семьями крестьяне, выгнанные из своих домов голодом и холодом, в поисках работы бродили по дорогам, таща за собой детей и стариков. А в конце концов очень скоро начинали просить милостыню, и вся округа заполнилась нищими. Хакобо, глядя на них и предвидя подобную участь в недалеком будущем, панически боялся такого исхода. Дома удалось сохранить только маленького поросенка, одну курицу и жалкие запасы сала. После этого не останется ничего. В грядущем их ожидал только голод. И, возможно, болезнь, как это случилось с Игнасией.
Так что однажды утром он встал раньше обычного, осторожно, чтобы не разбудить остальных, выбрался из дома и подошел к холмику, который служил погребом. Достав из запасов два яйца, он аккуратно положил их в карман.
– Отец, оставь их!
От слов Исабель, проводившей ночи в полудреме, Хакобо испуганно вздрогнул.
– Я отдам их дону Кайетано, – объяснил он.
– Это наша еда на сегодня!
ebooksa