Однако все сложилось значительно лучше, чем предполагалось поначалу. Сразу с аэродрома молодую пару отвезли в огромный родовой замок, где они прожили первые два года, пока не обзавелись собственным жильем – трехэтажным особняком на границе с Уэльсом. У тестя было вполне заурядное хобби для человека его круга – собирать картины выдающихся мастеров Ренессанса. Вместе с ними он скупал еще и замки. И вообще он казался из того числа людей, что покупают средневековую недвижимость для того, чтобы разместить в них свою многочисленную коллекцию, так сказать, придать им соответствующее оформление. И надо отдать ему должное, у него это получалось не хуже, чем руководить финансовой политикой государства.
Вскоре он ввел Феликса в свой круг финансистов, оказавшийся невероятно влиятельным. Перед зятем магната стали открываться самые крепкие двери. Кому-то на решение серьезных проблем приходилось тратить многие месяцы, ему же требовалось лишь поднятие телефонной трубки. Вскоре Феликс плотно вошел в мир роскоши и богатства и, пустив в нем глубокие корни, уходить из него уже не собирался. Не без помощи тестя он возглавил один из филиалов Национального банка, оказавшись весьма деятельным менеджером, что напрямую совпало с его новым увлечением, достойным высшего света, – коллекционированием шедевров.
В России Феликс Горбач бывал часто. Кроме чисто рабочих визитов, связанных с финансовой деятельностью, он немало времени проводил в среде коллекционеров, высматривая подходящие полотна. Через свое увлечение он и познакомился с Феоктистовым, коллекция которого по своему подбору значительно превосходила многие из увиденных. Разумеется, Потапу Викторовичу далековато было до собраний Ротшильдов и Морганов, чьи коллекции успешно соперничали с Лувром и Эрмитажем, а в некоторых разделах даже превосходили их, но в сотню самых известных частных коллекций он, бесспорно, попадал. Именно Феоктистов сумел с кем-то договориться о продаже ему Лукаса Старшего, о котором Феликс давно мечтал. Так что между ними отношения были даже больше, чем просто приятельские, и, когда Потап Викторович сообщил о том, что намеревается приехать в Лондон, Горбач тотчас предложил ему встретиться. Кроме того, у него присутствовал еще и личный интерес – Феоктистов как-то заикнулся о том, что может предложить Ван Гога по «бросовой цене», и Феликс всерьез намеревался купить полотно, даже если ему придется заложить одну из своих резиденций в тропиках.
Невысокий худощавый человек лет восьмидесяти в элегантном темно-сером костюме подошел к старинному буфету и, открыв дверцу, достал бутылку виски. Плеснув в рюмку ровно на два пальца, он вдохнул в себя насыщенный аромат, а потом сделал небольшой глоток. Блаженство!
Прозвеневший звонок вывел его из задумчивости.
– Слушаю, – поднял он трубку.
– Мистер Уайт, это вас беспокоит Нортон. Вы оказались правы, Феоктистов направился к Джою Хардману.
– И что Хардман?
– Он разрешил пройти ему в тайный фонд.
– Та-ак… Уберите из залов все лишнее и понаблюдайте за ним.
– Сделаем. Так мы с вами теперь в расчете?
– Как давно вы в совете директоров?
– Уже пятнадцать лет.
– Немалый срок. Считайте, что вы расплатились… Только я вам советую больше не садиться за карточный стол. Вы – плохой игрок.
– Я вас понял, мистер Уайт.
Старик положил трубку. В комнате царил полумрак, мягко скрывавший в глубокой тени расставленную мебель. После двух глотков виски настроение значительно улучшилось. Самое время, чтобы еще раз насладиться прекрасным.
Взяв в руки пульт, мистер Уайт надавил на кнопку, и мягкий свет, установленный подле висевших на стенах картин, будто бы вырвал у тьмы из плена нарисованные лица. Мужчины на полотнах выглядели сдержанными и даже чуточку суровыми, а вот женщины, наполненные эмоциональным содержанием, смотрелись заметно раскрепощенными. Старик переходил от одной картины к другой, и его безмолвно встречали пожилые и молодые лица, каждое из которых хранило какой-то свой секрет. Не одно поколение зрителей всматривалось в них, пытаясь разгадать запрятанную тайну, а они, пренебрегая направленными взглядами, продолжали вот уже какое столетие страдать, радоваться и любить.
В портретах старик узнавал себя: в молодости он был таким же наивным, как юноши, запечатленные на полотнах, а если случалось страдать, так столь же безнадежно. На противоположной стене висела картина, запечатлевшая сцену первого поцелуя: совсем молодой юноша трогательно касался полными губами розовых щек миловидной девушки. В его глазах смущение, желание, торжество (именно таким он и был в свои неполные шестнадцать лет). Женщина была немногим старше своего избранника, в живом лице просматривалась чувственность, плотная стройная фигура, спрятанная под длинные атласные платья, предательски выдавала ее пышные формы, не однажды принадлежавшие мужчинам. И вот теперь в ее силки угодил неискушенный малец, столь же жадный до любовной схватки. Старик невольно улыбнулся: пожалуй, этому парнишке можно позавидовать. В отличие от него самого, у юноши все впереди.
Жизнь старика была насыщена различными событиями и полна тяжелых испытаний, не однажды пробуя его на прочность. Провидение неожиданно сталкивало его в пропасть, а потом столь же внезапно возносило на самый верх. Испытания перебрали все струны его души, и уже не оставалось звучания, которого бы он не слышал. К любимым картинам он подходил всякий раз для того, чтобы вспомнить себя прежнего: когда у него была любящая мать; когда его волновал первый поцелуй и свидание с любимой девушкой, миг, когда душа съеживалась от страха лишь при одном дыхании близкой смерти. И еще, чтобы выглядеть перед окружавшими его людьми не усталым стариком, измученным многими болезнями, а человеком, полным жизни.
Созерцание картины делало его значительно моложе. Даже в глазах, на какое-то время потухших, снова вспыхивал привычный блеск, и он чувствовал себя почти молодым…