Мы здесь

Время от времени Доун пыталась встрять в его монолог, но писатель жестами велел ей не перебивать, пока он не доскажет все до конца.

С какого-то момента рассказ пошел туже, потому как появилась необходимость привирать или недоговаривать. Например, когда речь зашла о том, что литератор случайно встретился в городе со знакомым, которого выдал за старого приятеля. На самом же деле это был тот самый парень, с которым он столкнулся в буквальном смысле и который затем прибыл к ним в городок для разговора, но загадочным образом исчез. Или когда Дэвид сказал, что решил вернуться из города до срока, чтобы вместе с женой попасть на УЗИ, хотя на самом деле пошла такая хренова чудь, что он предпочел попросту ретироваться.

– Но… – вклинилась наконец между его репликами Доун.

Машину она вела быстро, но аккуратно, отчего муж обычно доверял ей рулить. У нее было чувство контроля – над машиной, над собой, над жизнью, – которого извечно недоставало ему.

– А кто он, тот парень? – спросила женщина. – Из твоих слов я поняла, что это просто твой приятель.

Дэвид замялся. Можно ли ей поведать такое? Сказать женщине, которая вынашивает твоего ребенка – детей! – что, по его мнению, это некий фантом из детства, каким-то образом вернувшийся в его жизнь?

– Сложно объяснить, – уклонился писатель от ответа.

– Постой. – Доун смолкла – ненадолго, пока маневрировала в гуще быстро текущего по автостраде транспортного потока, – после чего пытливо поглядела на супруга. – Ты меня любишь?

– Конечно, – растерялся тот. – Зачем ты спрашиваешь?

И учительница рассказала о том, что недавно произошло с ней в классной комнате. Дэвиду свело желудок. Он ведь почуял, что что-то происходит, едва лишь открыл дверцу машины. Это как-то объясняло атмосферу напряжения, недосказанности. Во всяком случае, так это истолковал сам литератор, хотя исповедь жены этих ощущений отчего-то не развеяла.

– Ну так что, – спросила Доун, – по-твоему, я не схожу с ума?

– Нет, – ответил он. – Но… что еще?

– В каком смысле?

– Ты… все мне рассказала?

– Я-то да, – с толикой раздражения сказала женщина. – А вот ты, похоже, что-то недоговариваешь.

– Я уже к этому подхожу, – буркнул Дэвид.

Он ощущал сейчас в себе безотчетное бурление, которое словно нагнеталось извне, – нечто, от чего хочется горестно рассмеяться, глухое раздражение, что-то темное и ломкое, желающее вывести конфликт за рамки просто так, из злобного любопытства («Гы-ы, а вот и не подеретесь!»), раздуть его из ничего. Некая темная вязкая волна, злорадно накатывающая сзади, – сила, которой не надо от него ничего, только бы он чувствовал себя неизменно угнетенным и подавленным.

– Я знаю насчет рукописи, – произнесла Доун.

По ее словам, Доун решила посмотреть, может ли чем-то помочь мужу. Он же был занят, весь в работе над новой книгой. Так ведь они всегда по жизни и шли – она управлялась с реальным миром, он стоял у окошка на карнизе, зазывая в дом мечты и грезы.

И вот Доун поднялась наверх, чтобы своими силами пройтись по коробкам. Уже вскоре стало ясно, что оставит Дэвид почти все, надо только определиться, куда все это предстоит сложить (можно поспорить, что ответом будет единственная фраза: «Поскидаю к себе в кабинет»). Перейдя к третьей коробке, хозяйка вгляделась в ее содержимое с чем-то бо́льшим, чем праздное любопытство.