Ермак Тимофеевич

Ксения Яковлевна быстро вытерла глаза рукавом сорочки.

— Так-то лучше… Вернется Ермак твой из похода, заслужив прощение, весело отпразднуем свадебку и заживем мы с тобой, моя ласточка, родным на радость, себе на удовольствие.

Ксения Яковлевна жадно слушала эти слова. На лице ее играла уже действительно радостная улыбка.

Ермак Тимофеевич и на этот раз оказался знахарем.

«Поди ж ты, а я что ни говорил, как в стену горох», — думал Семен Иоаникиевич.

IX

Обручение

Со следующего дня светлица Ксении Яковлевны Строгановой стала действительно оглашаться свадебными песнями. Запевалой была Домаша. Она была так довольна тем, что исполнилось заветное желание ее молодой хозяюшки и подруги, что забыла свое личное горе, щемящую сердце тоску в разлуке со своим милым. Кроме того, она сознавала, что была не последней спицей в колеснице в деле сватовства Ермака Тимофеевича. Это льстило ее самолюбию, она гордилась этим. Уж на что зорка Антиповна, а она, Домаша, провела ее.

Девушка была довольна собой, счастлива счастьем Ксении Яковлевны и заливалась соловьем в девичьей. Даже Антиповна, все еще дувшаяся на всех вообще и на «негодяйку Домашку» в частности, заслушивалась оглашавшими рукодельную песнями:

Во лузях, во лузях, Таки во лузях, зеленых лузях Выросла, выросла, Вырастала травка шелковистая. Расцвели цветы лазоревые В той траве, в той траве. И я в той траве выкормлю коня, Выкормлю, выкормлю, И я выкормлю, выглажу его, Подведу, подведу, Подведу коня к батюшке. Батюшка, батюшка! Уж ты батюшка родимый мой! Ты прими, ты прими, Ты прими слова ласковые, Полюби, полюби, Полюби слова приветливые, Не давай, не давай, Не давай меня за старого замуж, Старого, старого, Я старого насмерть не люблю, Со старым, со старым, Я со старым гулять не пойду. Ты отдай, ты отдай, Ты отдай меня за ровнюшку, Ровнюшку, ровнюшку, И я ровнюшку душой люблю. С ровнюшкой, с ровнюшкой. Я с ровнюшкой гулять пойду.

Эта песня, которую так любила слушать Ксения Яковлевна по несколько раз в день, пелась ее сенными девушками, сменяясь другой.

Уж я золото хороню, хороню… Чисто серебро хороню, хороню. Думай, гадай, девица, Отгадай, красная, В мои руки былица, Змеиное крылице. С дворянством проиграла, проиграла, Вечер перстень потеряла, потеряла, Пал, пал перстень В калину, малину, Очутился перстень Да у дворянина и т. д.

Лились звуки и других свадебных и подблюдных песен, и мастерицы были петь их сенные девушки молодой Строгановой.

— Эх, Якова нет с балалайкой, — заметила как-то раз Ксения Яковлевна, наклонившись к уху Домаши. — Как раз бы кстати…

Домаша вдруг оборвалась на взятой ею ноте, губы ее дрогнули, на глазах блеснули слезы. Пение на мгновение смолкло, но это мгновение показалось для молодой Строгановой целой вечностью. Она спохватилась и поняла, что задела неосторожно за больное место сердца своей любимицы. Но та, впрочем, пересилила себя, только с укоризной взглянула на Ксению Яковлевну. «Ты счастлива, так думай же о несчастии других!» — казалось, говорил этот укоризненный взгляд.

— Прости меня, Домаша! — виновато прошептала Ксения Яковлевна.

Девушка вместо ответа как-то особенно залихватски завела новую песню:

Во саду ли, в огороде девушка гуляла, Невеличка, круглоличка, румяное личико. За ней ходит, за ней бродит удалой молодец, За ней носит, за ней носит дороги подарки, Дороги подарки, кумач да китайки, Кумачу я не хочу, китайки не надо!

Но Ксения Яковлевна не успокоилась таким напускным весельем Домаши. Она поняла хорошо, что пережила подруга от ее опрометчивого слова. В тот же вечер она подарила ей бусы и ленты и всячески старалась утешить.

— Не кручинься, моя милая. Приедет он, скоро приедет… — говорила она.

— Да я и не кручинюсь. Мне что?.. Захотел погулять и гуляй вдосталь. Нужда мне в нем велика, подумаешь!.. — с напускным раздражением говорила Домаша.

— Ты мне глаза не отводи, ведь видела я сегодня, что сталось с тобой, как я сдуру вспомнила о нем, — взволнованно сказала Ксения Яковлевна. — И чем я заслужила, что ты от меня скрытничаешь, когда я всю душу перед тобой выкладываю…

— Ох, Ксения Яковлевна! — воскликнула Домаша. — Не перед тобою я скрытничаю, а перед собой…