– Вы мужественная женщина, – не удержался он.
Террористка иронично ухмыльнулась и, немного помолчав, вполголоса процедила:
– Таких женщин не расстреливают, господин подполковник. Таких женщин ни в одной контрразведке мира не расстреливают.
– Мне импонирует ваша уверенность. Но хотелось бы знать, чем она подкреплена.
– Неужели непонятно?
– Не пытайтесь убедить меня, что только верой в свою неотразимость.
– Такие понятия, как «роль», «легенда», для вас, надеюсь, не новинка? – мрачно процедила Лукина, и подполковник уловил, что ей очень не хотелось упоминать о них. Не хотелось именно потому, что нельзя было выходить из роли, из легенды.
– Мне уже многое в этом мире не в новость, госпожа Лукина. Время от времени сие навевает грустные мысли.
29
В тот день Гитлера одолевало одно из тех фатальных предчувствий, которые появляются в сознании вершителей судеб человеческих как великое космическое прозрение. Пусть даже несколько запоздалое.
После завтрака, который фюрер предпочел провести в полном одиночестве, он поднялся в большой зал, долго созерцал один из старинных, времен раннего правления династии Габсбургов, гобеленов, на котором изображалась сцена королевской охоты, потом в течение получаса стоял у окна, из которого открывался чудесный вид на едва освещаемую утренним солнцем голубовато-зеленую вершину горы Унтерсберг…
В «Бергхофе» войны не было. Во всяком случае, здесь ничего не свидетельствовало о ней. Не слышно было гула бомбардировщиков, молчало радио, не чадили руины, утренние газеты тоже еще не доставили. Но если бы их и доставили, фюрер не притронулся бы к ним.
Все равно того, что знал он, газеты знать не могли. Поскольку не способны предчувствовать. «ЭТО произойдет сегодня», – упорно твердил ему некий внутренний голос. – Они придут из-за Ла-Манша, и тогда все, что ты так долго и с таким упорством создавал, – разрушится. Армия не выдержит сражения на два огромных фронта – на востоке и на западе. В штабах воцарится хаос и паника, и нет силы, которая остановила бы это разложение. Если на востоке солдаты сражаются против коммунистических варваров, стремящихся поработить всю Европу, то на западе они столкнутся с англичанами. И их трудно будет убедить, что эти варвары вторглись из-за Английского канала, чтобы поработить германский народ.
Еще труднее окажется представлять их недочеловеками и ариененавистниками. Англичане станут разрушать твою, уставшую от войны, обескровленную армию не только снарядами. Куда страшнее будет воздействовать их джентльменское отношение к пленным, выдержанное в духе Женевской конвенции. Твои «гансы» и «швабы» сами побегут к ним с поднятыми руками, не дожидаясь окончательного разгрома. Побегут, побегут, – упредил всякое возражение самому себе. Теперь многие побегут. Рим признает только всемогущих цезарей. Рыдающие на руинах представляются ему презренными.
– Адольф, появился фельдмаршал Роммель, – вдруг услышал он у себя за спиной неуверенный, срывающийся голос Евы. Фюрер знал эти ее маленькие бергхофские хитрости. Побаиваясь нарушать его одиночество, некоторые из адъютантов спрашивали Еву, как она считает, стоит ли докладывать фюреру о том или ином событии. И бывало, что Ева пользовалась этим, чтобы и самой пробиться к своему фюреру через возведенную им стену отчуждения и одиночества. – Что мы скажем ему?
«Что мы скажем ему? – резануло слух Гитлера. – Она продолжает вести себя так, будто мы все еще находимся в постели. И после этого еще смеет упрекать меня, что не желаю вводить ее в высший свет Берлина».
– С какой стати он здесь?
– Кажется, ты вызывал его.
– Я спрашиваю, почему он здесь, а не там, на побережье, которое ему приказано защищать?! – вдруг сорвался фюрер, зная, что его слышит не только Ева. За дверью наверняка стоит личный адъютант Шауб, а возможно, и Борман, всегда исподтишка покровительствовавший Роммелю.
– Это несправедливо, мой фюрер, – ласково упрекнула Ева, переходя в то же время на официальную форму обращения. – Вы сами приказали срочно вызвать его на совещание.