– А какая разница? Мальчишки тут больше нет.
Григорий перестал дышать, понял, про какого мальчишку они говорят, полностью превратился в слух.
– Все равно это непозволительно. Ты ведешь себя легкомысленно, Ирма! – Раздражения в голосе фон Клейста становилось все больше. – Прошлый раз он чуть не сбежал.
– Он сидел на цепи, Отто! Как бы он, по-твоему, сбежал?
Эти двое говорили слишком быстро. Григорий боялся, что может что-то пропустить или не понять. Поэтому старался запомнить каждое сказанное слово. Память у него была отменная и не раз его выручала в иные времена. Но проклятый немецкий язык – вдруг что-то окажется непонятным, будет упущено…
– Все равно это верх легкомыслия! Ты теряешь хватку, Ирма. Ты тратишь наши ресурсы слишком быстро.
– Это все потому, что ты, дорогой братец, слишком долго держал меня на голодном пайке. – В голосе старухи послышались визгливые нотки. – Посмотри на себя, а потом посмотри на меня. На кого я похожа? А ведь мы с тобой из двойни, Отто! Так почему же, скажи на милость, мне нельзя поступать так, как тебе?
– Вот поэтому, дорогая сестрица. Потому что ты теряешь контроль и становишься слишком неосторожной. – Фон Клейст, в отличие от старухи, говорил тихо и спокойно.
– Чего нам бояться, Отто? Чего таким, как мы, бояться в этой дикой стране? Про какие ресурсы ты говоришь? Ты не видишь, не чувствуешь, что ресурсы тут практически безграничны? Одной местной девчонкой больше, одной меньше. Кто станет их искать?
– А если станут? Ирма, не заставляй меня думать, что в том, что случилось, есть и твоя вина.
– А ты уже так думаешь, Отто? – Голос старухи упал до вкрадчивого шепота. – Кто поддерживал вас все эти годы? Кто жертвовал всем ради вас? А, братец?! Дряхлеющая, старая, уродливая… всегда на вторых ролях, всегда на побегушках у своего блистательного братца. И этот страх, эта вечная осторожность… Ты жил полной жизнью Отто, в то время как я начала жить только сейчас.
Рядом завозился Сева, и Григорий предупреждающе сжал его плечо – тихо, малец, не шурши, дай дослушать!
– В том, что ты творишь, нет жизненной необходимости, Ирма. Это распущенность.
– Распущенность! – старуха хохотнула. – Кто бы говорил про распущенность! Хочешь, я посчитаю все твои игрушки, Отто? Перечислю всех, кого ты переварил?
Наверное, это было какое-то другое словно, просто Григорий неправильно перевел. Нужно будет спросить у тети Оли.
– Не нужно, Ирма. У меня хорошая память.
– Разумеется, у тебя хорошая память. Ведь тебе не приходилось питаться объедками с чужого стола. И на цепи тебе сидеть тоже не доводилось!
– Ирма, прекрати! – все-таки фон Клейст сорвался на крик. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что это вынужденная мера. Мы вдвоем с тобой так решили.
– Это ты решил, а у меня не осталось выбора, Отто. Ни у кого из нас не было выбора там. Но здесь! Это место с неограниченными возможностями, и я не намерена больше терпеть. Я не стану себя ограничивать ни в чем. Так и знай! – Она замолчала, а потом, снова перейдя на шепот, спросила: – Ты ведь тоже чувствуешь силу этого места? Можешь не отвечать, я вижу. Вспомни, когда в Германии ты в последний раз снимал на людях перчатки? А сейчас снимаешь и даже не замечаешь этого. И моя кожа… Отто, мне уже почти не страшно встречаться со своим отражением. Мне хочется жить, заниматься домом, общаться.
– С той русской? Очередная твоя игрушка, Ирма? Я еще могу понять, когда тебя интересовали девочки, но она… Какой с нее толк?