Пепел Клааса

Дождь прекратится. Над поляной повиснет посеребрённый луной туман. У головы что-то просвистит. Александр увидит сову. Птица исчезнет в серебристой пелене. Александр последует за ней.

Четвёртое проведение. Первый голос

Эдик опускается на колени перед аккуратным обелиском, на котором высечено всего два слова: «Клара Янсен». Прошло более года, но ум по-прежнему отказывается признавать связь между молодой женщиной, носившей это имя, и куском чёрного гранита. Клаас помнит всё до мельчайших подробностей: холодный солнечный день. Гроб. Тело. Толпу друзей на почтительном расстоянии, растерянных и беспомощных, прятавшихся от жестокой тайны за венками, чёерными костюмами, скорбными лицами… Лишь двое в тот день сохранили внутреннюю сопричастность останкам: Мария Арнольдовна Янсен и он.

Даже смерть не меняет участи человека. Он всегда одинок. При жизни от него отгораживаются бессмысленными «привет», «как дела?», «всех благ», открытками на день рождения, подарками и улыбками. Только она одна никогда не выпускает из поля зрения главное в человеке, она — простившая всё наперёд, принявшая дорогую душу со всеми её вывихами и спазмами — мать. И ещё, если очень повезет, то на какое-то время — любимый.

Для Клааса похороны начались утром после их первой ночи. Он раскрывает книгу на той же странице. На землю падает закладка — исписанный клочок бумаги. Тогда он дочитал книгу до послесловия к сочинению К. С. Льюиса, написанного С. Аверинцевым. Заголовок обещал: «Голос, которому можно верить». Эдик и не предполагал, что можно настолько…

«Его биография была не очень солнечной, — читал Клаас в тысячный раз, сжимаясь в комок по мере приближения роковых слов. — В детстве он лишился матери, в отрочестве достался безумному садисту-учителю, впоследствии разоблачённому и попавшему в психиатрическую больницу, а своё девятнадцатилетие встречал на фронте первой мировой войны, где был серьёзно ранен; после войны, исполняя данное в окопе юношеское обещание, он принял в свою жизнь на правах приёмной матери мать не вернувшегося с фронта товарища, а затем более тридцати лет сносил домашнюю тиранию внезапно ожесточившейся, властной, эгоцентричной женщины; после всего этого он женился лишь в возрасте под шестьдесят, зная, что его жена больна костным раком, что их счастье обречено быть очень кратким, — и потерял её через четыре года…»

Всё, случившееся дальше, стало для Клааса подстрочным комментарием к последней фразе — консультации, анализы, химиотерапия, парик, искромсанное высохшее тело, которое Эдик бережно очищал влажными тампонами по нескольку раз на день, осунувшееся лицо и те же глаза, полные синих искр…

Клаас смотрит на листок. Поднимает его, разворачивает. Ком в горле. Тошнота. Приступ проходит, но во рту остаётся отвратительный привкус. Хочется запить. Клаас неистово смотрит на плывущие облака, из груди снова рвётся: «Я ненавижу тебя!», но он вспоминает старика с крестом, и крик замирает в горле. Она снова здесь — та вторая, застывшая в мозгу остекленевшей слизью, пропитавшая лёгкие ядовитым дымом. Она всегда подкарауливает в закоулках сознания, скрывается за занавеской, чтобы явиться в миг самых трогательных воспоминаний, чтобы напомнить ему о собственной гнусности, чтобы осквернить своим присутствием святилище памяти, куда даже он сам не осмеливается входить. Эдик перечитывает две строфы:

Ihre Gestalt — des Morgenlandes Palme Und Arabeske ihrer sanften Locken, Und ihre Kleider — Pracht der duft’gen Almen, Und ihre Stimme — Klang der Silberglocken. Und ihrer Augen feurige Vulkane, Vor deren Glut die Nordländer vergehen. Die Weisheit blickt durch diese Ozeane Von allen Synagogen und Moscheen.

***

Образ её — пальма Востока И арабеска её мягких локонов, И одежда её — роскошь душистых горных лугов, И голос её — звон серебряных колокольцев, И огненные вулканы её очей, От жара коих гибнут северяне. Сквозь эти океаны Взирает мудрость всех синагог и мечетей.

Как он мог ошибиться так жестоко? Что это было? Любовь? Неужели, любовь? Или биохимия, гормоны? Ну да, он давно не встречался с женщинами, а тут… Всё сложилось так удачно, так романтично: случайное знакомство в магазине, оброненная заколка, карие глаза… Она училась на факультете германистики и — какое совпадение! — её поэтом был Гейне, а любимым стихотворением… Ну, конечно.

Они декламировали на пару:

Zu fragmentarisch ist Welt und Leben! Ich will mich zum deutschen Professor begeben. Der weiß das Leben zusammenzusetzen, Und er macht ein verständlich System daraus; Mit seinen Nachtmützen und Schlafrockfetzen Stopft er die Lücken des Weltenbaus.

***

Мир и жизнь слишком фрагментарны! Желаю отправится к германскому профессору. Он умеет собрать жизнь по кусочкам, Он приводит её в понятную систему; Он затыкает бреши мироздания Своими ночными колпаками и пижамами.

А как она играла на гитаре, на флейте! Писала стихи и музыку, мечтала стать рок-звездой. Талантливая. Эксцентричная. Очаровательная. Беспощадная.

Когда начались припадки, Эдик даже не разозлился. Ей было позволено всё, ведь она — особенная.

— Какое право имеет он решать, кто знает, а кто — нет! — голос её звучал как обычно тихо и напевно, но негодование сквозило в каждой ноте. — Они программируют людей, делают из них неудачников. Да откуда он знает, что у меня был за день!

— Эльза, но ведь он не ясновидящий. Он слушает твой ответ и ставит оценку. Это нормально. Потом, если тебя не устраивает четвёрка, всегда можно пересдать. В чем проблема-то? Со всеми случается.

В тот день он впервые испытал на себе этот взгляд — испепеляющий взгляд!

— Запомни, Эдик, — ответила она, выделяя каждое слово. — Я — не все!

Эльза не допускала и мысли, что люди бывают ещё кем-то кроме «победителей» и «неудачников», что отношения могут строиться на равных, без господства и подавления, что кроме «верха» и «низа» бывают другие стороны света. Клаас столкнулся с совершенно иным миром, чуждым ему и непонятным. Непонятным несмотря ни на что: ни на майора Соловьёва, ни на беспощадных соплеменников Эльзы, которые едва ли признают в ней, не знавшей ни слова по-чеченски, свою. Оставаясь один, он невольно возмущался, спорил, доказывал… «Да разве так можно, — говорил он воображаемой Эльзе. — Ну, хорошо, ты чего-то достигла, пусть многого. Ты — выдающаяся личность. Но всё равно любые высоты, которых мы достигаем в жизни, весьма относительны, и, по правде сказать, — ничтожны. Просто нелепо, взобравшись на пригорок, чуть-чуть поднявшись над окружающими, мнить себя Зевсом на Олимпе или Моисеем на горе Синайской, принесшим глупым людишкам с головокружительной высоты скрижали закона. У каждого свои скрижали, как ты этого не понимаешь»?

Но Клаас так и не набрался смелости высказать ей это. Стоило ему увидеть её бездонные карие глаза…