Пепел Клааса

— Да кто ты такая? — произнес он сквозь зубы. — Кто ты такая?

До машины было метров пятнадцать.

Он не был знаком с родителями Эльзы, но в тот момент ему представилось, как её отец, жирный, обрюзгший, лениво трахает жену, как и миллионы прочих мужских особей, из недели в неделю, на кровати серийного производства. Через девять месяцев одетые в одинаковые халаты врачи извлекают из промежностей скользкий комок и присваивают ему номер. Его моют, заворачивают в проштампованную пелёнку и уносят в палату — ящик из стандартных бетонных панелей.

— Кто ты такая? — шипел Клаас. В самом вопросе он предчувствовал ответ.

Всё произошло быстро, просто, физиологично.

Она не сопротивлялась, не издала ни звука. Сердце учащенно билось, эмоций не было никаких. Клаас испугался этого вакуума. Руки скользили по глянцевой коже как по стеклу, тщетно пытаясь нащупать огонь внутри колбы. Мерзкое тазобедренное удовольствие нарастало с каждой секундой, и на пике его Эдик взглянул на отражавшееся в лобовом стекле лицо. Она — наслаждалась! К горлу подступила рвота. Вспомнились собаки перед молитвенным домом.

Когда странное соитие окончилось, Эльза отправилась к ручью.

— Пора взрослеть, мальчик, — бросила она небрежно. — Ты с кем взялся тягаться, глупыш? Думаешь, пострелял из автоматика, поиграл в войнушку, отрастил пиписку и уже взрослый? Не так всё просто.

Спустя пару лет он увидел её по телевизору. Эльза трогательно пела под гитару о задохнувшейся любви. Песня заканчивалась прозаическим монологом:

Вы видели, как задыхается мечта В газовой камере реальности? Как она бьётся словно мотылек о стекло, Как лепечет какие-то слова немыми губами… Вы слышали, как стонет любовь, Исполосованная клинками благосклонных слов? Как она истекает кровью, изборождённая стрелами Щемящих воспоминаний? Если вы всё это видели и слышали, То должны понять, Что в этом никто не виноват И что с этим ничего не поделать.

Четвёртое проведение

Второй голос

— Вот как?

От неожиданности Гогенгеймы и Шварц, дотоле остававшийся незамеченным, чуть не лишились дара речи. Йорг фон Рабенштейн отделился от стены. Голос его раскатом грома отразился в закоулках замка.

— Вот как Вы платите за мое гостеприимство, господин лекарь, — фон Рабенштейн грозно надвигался. — А я хотел было вас отблагодарить. Вы обрекли моего сына на скитания и смерть и надеетесь уйти с кошельком полным золотых монет? Даже если бы Вы скрылись в своей швейцарской дыре, даже если бы Вы попросили защиты в чистилище, я достал бы Вас оттуда!

Конрад не знал, чью сторону взять. Он успел привязаться к Гогенгеймам, обитатели же Рабенштейна не вызывали у него ничего, кроме смутной тревоги. Однако теперь Вильгельм предстал в ином свете. Обмануть так подло — это поступок, похуже нападения разбойников на корчму.

— Поскольку Вы рыцарь, — Рабенштейн, снял со стены два меча, — я готов уважить Ваше происхождение. Вы умрёте в бою.

Он протянул один меч лекарю.

Между тем, Гогенгейм совершенно пришёл в себя, в облике его едва ли можно было уловить хоть тень смущения. Он продефилировал мимо протянутого ему меча к столу, на котором лежала книга, та самая, ради которой Теофраст бросился в огонь.

— Снова вынужден Вас разочаровать, — невозмутимым тоном ответил Вильгельм, положив руку на пухлый фолиант. — Ибо Вы, барон, ошиблись уже трижды. Первый раз, отнеся моё внезапное появление на счёт приписываемых мне странностей. Второй раз, приняв меня, врача милостью Божией, за шарлатана. И в третий раз, предложив мне драться на мечах как ровне. Если говорить о чести человеческой, я стою выше Вас. Что же до происхождения, то я — незаконнорожденный сын и ношу фамилию Гогенгейм лишь потому, что так соблаговолил мой отец. Причина тому — его великая любовь к произведшей меня на свет.

— Так ты ещё и бастард!