Забытое время

22
18
20
22
24
26
28
30

Какое право ты имеешь заявляться сюда и мной командовать?

Мне Чарли рассказал. Вот какое право. Наш сын. Он говорит, ты даже к ужину возвращаешься не каждый день.

Мальчик питается. Посмотри на него. Он не голодает.

Не о том речь. Ты изводишь себя — и Чарли тоже. И меня.

А тебе-то что?

Пора прекратить. Прошу тебя.

Я не могу. А вдруг…

Тогда звони врачу. Пусть тебе помогут.

А вдруг это что-то изменит, Генри? Вдруг кто-то увидит и…

Да сколько ж можно-то, Дениз…

Мальчик вернулся:

— Красный для портрета темноват. Давайте голубой? Он очень светлый.

— Давайте.

Дениз подождала. Надо лишь постоять, щупая острый край прилавка, подождать, пока множится лицо Томми — зеленое, и голубое, и желтое. На каждом лице, что выскакивало из копира, Дениз останавливала мысль — может, этот. Может, этот флаер всё изменит.

Глава двадцать третья

Чарли Крофорд медленно катил на велосипеде домой от Харрисона Джонсона — голова пульсирует риффами, все тело вибрирует от победного восторга и первоклассной травы, которую Харрисону исправно поставлял приятель его брата, работавший в пиццерии.

Ба-ДА-ДА-ба-ДА-ДА-ДА-ДА. Последний бит он растянул, раскатил, удержал, и бит зарезонировал по всему гаражу, и Чарли понял: не налажал. Сразу видно: Харрисон и Карсон аж остановились и в кои-то веки, блин, послушали, и неохотно кивнули в общем направлении Чарли, когда после репетиции он выходил за дверь. Он знал, что они хотят выгнать его и взять этого Майка из общественного колледжа, они всегда считали, что Чарли недотягивает, Чарли для них — просто пацан с барабанной установкой, который живет поблизости и вроде бы как бы держит ритм. Но сегодня — сегодня он им показал. Забил эту сволочь до смерти, и она теперь валяется у дороги ДОХЛАЯ.

Ну ладно, ладно, допустим, это было, пожалуй, не лучшее соло на ударных в истории, Чарли — все-таки, наверное, не Ларс, типа, Ульрих[42], но для него это, блин, крупная победа, и он выжмет из нее все до капли, до последней капельки, и шмаль у друга Харрисонова брата КРУТЕЙШАЯ, и от нее все хорошо, от нее все до того шикарно, что Чарли сделал лишний круг, мимо злобной соседской собаки до поля, а потом назад, и даже без особых дурных предчувствий влетел на дорожку перед домом, где, восславим Господа, не было материной машины. Лучше просто выдумать нельзя. Можно взять коробку мороженого, и пойти к себе наверх, и написать Гретчен, и с ней потрындеть. Или — еще лучше — подумать про Гретчен, не морочась перепиской, поваляться на кровати, пока не отпустило, вообразить, как груди Гретчен трясутся в ритме его убийственного соло, как она сдвигает и раздвигает колени в этой своей джинсовой мини-юбке, в которой пришла в школу позавчера, — ой, нет — еще лучше, — ну ее совсем, эту Гретчен, слишком много мороки, лучше сразу залезть в интернет — на старт, внимание, марш! Вот это да — вот это приятный вечер.

Чарли снова развернулся и покатил, горя предвкушением, и дреды взлетали над ушами, точно крылья, а потом решил, что лучше приступить к делу побыстрее, пока не отпустило. Приносить шмаль домой он не рисковал — начать с того, что насчет любой дури мать его пилит, как ржавая пила, с нее станется отправить его куда-нибудь в военную академию, если найдет в кармане хоть одну шишку, а нелегко, между прочим, не прохлопать, следить за каждой завалявшейся шишкой, когда ты так часто пыхаешь. Пока, впрочем, мать лишь принюхивалась несколько раз, едва Чарли входил в дом, будто он не сын ей, а протухший мясной рулет в холодильнике. Она, небось, и не знает, как пахнет шмаль, хотя по́том от него воняет будь здоров. Хорошо хоть в школе к нему в шкафчик никто не лазит. Хоть целую аптеку там открой — ни одна душа не врубится.

Чарли кинул велик во дворе и побежал к двери. Но вокруг дома бродили люди, озирались. Белые люди. Мужик, и тетка, и мелкий пацаненок. Ой-ёй. Может, свидетели Иеговы — правда, свидетели Иеговы в округе обычно черные. Чарли и не знал, что свидетели Иеговы белые бывают. Может, сюда уже мормоны забрались? Надо отдать им должное: удачный штрих — пацаненка с собой прихватить. Дверь перед носом не захлопнешь — ребенок же.