— Устроила свою жизнь. — Таким же тоном она говорила: «Полфунта салями и порежьте потоньше, будьте добры», или: «Пора лекарства пить, мистер Рэндольф». Но подразумевала — и это сразу ясно, если ты не окончательный болван: «Дерьмовая у меня жизнь».
Доктор Фергюсон был не болван. Дениз почувствовала, как он ее разглядывает.
— Вы в себе разочарованы.
Она бросила в рот зеленую конфету. Сахар на языке рассыпался прахом. Никакого вкуса.
— С меня хватит.
— Что вы имеете в виду?
Можно ответить и правду. А кому еще рассказать?
— С меня хватит. Я годами так старалась держаться ради Чарли, но один телефонный звонок — и будто не было этих лет, будто все случилось вчера. И я не могу… — Осеклась, перевела дух. — Я не могу больше.
Было видно, как тщательно доктор Фергюсон подбирает слова.
— Вам, должно быть, крайне неприятно снова так себя почувствовать. Я понимаю.
Дениз потрясла головой:
— Я не могу.
Он скрестил тощие ноги.
— А какой у вас выбор?
У него явственно скакнул кадык, как у Икабода Крейна в этом кино. А Дениз, значит, всадник без головы[40]. Что ж, логично. Ни мыслей, ни чувств. Она наблюдала за собой с огромной высоты — говорят, только что умершие так видят собственные тела.
— Я, скажем так, рассматриваю варианты.
— Это что значит — вы думаете покончить с собой?
Доктор зримо разволновался. Волнение комиксовым мысленным пузырем всплыло у него над головой и не означало ровным счетом ничего. Дениз пожала плечами. У Чарли водится такая привычка — Дениз всегда бесило, но сейчас понятно, в чем польза.
— Потому что если вы об этом, если вы всерьез, я должен принять меры. Вы же знаете.
Больница эта. Эти диваны в пятнах, эти выщербленные полы, пустые лица, уставленные в безмозглый телевизор. Дениз передернуло.