— Я понял. Когда ты была большая. Ты жила в другом доме?
Гаи кивнула:
— В Пхичите.
— Я понял. — Он заставил себя дышать ровнее. — Что там случилось?
— Плохое.
— Случилось плохое с рисом?
Она потянулась к миске, взяла кусок папайи и сунула в рот.
— Что случилось, Гаи?
Она улыбнулась им, и папайя закрывала ей зубы — вышла широченная оранжевая улыбка, точно у клоуна. Гаи покачала головой.
Они ждали очень долго, но больше она ничего не сказала. Водяной буйвол за окном куда-то ушел; солнце запалило пожар на полях. Из-под дома над чужаками посмеивались куры.
— На этом, я так понимаю, все, — в конце концов произнес Энгзли.
— Погоди.
Девочка опять потянулась к миске — на сей раз к ножу. Взяла его изуродованной рукой. Они, двое взрослых мужчин, так загляделись, что даже не двинулись — не отняли нож у ребенка. Посмотрели, как она взяла куклу, обернула рукоять условными кукольными пальцами, одним точным движением прицелилась ножом в себя и едва не ткнула в живот — кончик ножа коснулся винного родимого пятна.
Лишь тогда Андерсон вынул нож из ее изувеченных пальцев. Гаи не воспротивилась.
И сказала что-то еще. Прожигала их взглядом, задрав напудренное лицо. Ребенок-призрак, подумал Андерсон. Греза. А затем подумал другое: нет, она реальна. Это — реальность.
Снова повисла пауза.
— Ну? Что? Что она сказала?
Энгзли слегка нахмурился:
— По-моему, она сказала «почтальон».
Уже под вечер Андерсон и Энгзли двинулись назад. Фургон, на котором они доехали до Пхичита и обратно, высадил их на речном берегу, и теперь они в молчании плыли в Бангкок. Андерсон стоял на носу. Рядом сидел Энгзли, курил.