— Уехал! — воскликнула она. — Наверное, за Козеттой!
Она подняла обе руки к небу, и лицо ее приняло какое-то блаженное выражение. Губы ее шевелились: она шептала молитву. Окончив молиться, она сказала:
— Сестрица, я хочу лечь опять как следует; я сделаю все, чего от меня требуют; я была злая; простите меня, что я так громко кричала; я знаю, что очень дурно так кричать; я все это знаю, добрая сестрица, — Но видите ли, я уж очень была рада!.. Бог милостив; господин Мадлен — тоже такой добрый! Представьте, ведь он поехал сам в Монфермейль за моей Козеттой.
Она улеглась, сама помогла монахине устроить подушки и приложилась к маленькому серебряному крестику, подаренному ей сестрой Симплицией.
— Дитя мое, — сказала сестра, — постарайтесь теперь успокоиться и не разговаривайте больше.
Фантина схватила руку сестры в свои влажные руки.
— Он уехал сегодня утром в Париж. В сущности, ему даже нет надобности проезжать через Париж. Монфермейль немножко левее. Помните, вчера, когда я говорила ему о Козетте, он сказал: «Скоро! Скоро!» Он готовит мне сюрприз! Знаете что? Он заставил меня подписать письмо, чтобы взять мою девочку от этих Тенардье. Ведь они ничего не могут возразить, не правда ли? Им заплатили за все. Власти не потерпят, чтобы они завладели чужим ребенком! Сестрица, не делайте мне знаков, чтобы я молчала. Я необыкновенно счастлива, я совсем здорова, теперь у меня больше ничего не болит. Скоро, скоро увижусь с Козеттой. Я даже очень голодна теперь. Вот уже почти пять лет, как я с ней не виделась. Вы представить себе не можете, как близки к сердцу эти ребятишки! А какая она будет умница — вот увидите! И если бы вы знали, какие у нее хорошенькие розовые пальчики! У нее будут очень красивые руки. Когда ей был год, у нее были такие уморительные ручонки! Теперь она, должно быть, большая выросла. Семь лет — совсем взрослая девица. Я зову ее Козеттой, а на самом деле ее зовут Эфрази. Господи, как, право, дурно не видеть своих детей по целым годам! Надо только подумать, что жизнь ведь не вечная! Какой, право, господин мэр добрый, что уехал за ней! Правда ли, что такой холод на дворе? Надел ли он по крайней мере свой плащ? Завтра он уже будет здесь, не так ли? Завтра, кажется, праздник. Напомните мне утром, сестрица, надеть мой чепчик, что с кружевом. Я тогда шла пешком в Монфермейль — мне очень далеко показалось. Но дилижансы быстро ходят! Завтра он непременно будет здесь с Козеттой. Сколько отсюда до Монфермейля?
Сестра, не имевшая никакого понятия о расстояниях, отвечала:
— О, наверное, он завтра же вернется.
— Завтра, завтра! — восклицала Фантина. — Завтра я увижу Козетту. Вот видите, добрая сестрица, я уже совсем не больна. Я с ума схожу, я плясать пойду, если угодно!
Кто видел ее четверть часа тому назад, ничего не мог бы понять. Теперь она была вся розовая, говорила ровным естественным голосом — все лицо ее сияло улыбкой. Порою она усмехалась и что-то тихо говорила про себя. Материнская радость — детская радость.
— Ну, теперь вы счастливы, — говорила монахиня, — послушайте меня, не говорите больше.
Фантина опустила голову на подушку и промолвила тихим голосом:
— Да ложись, Фантина, будь паинька — тебе ведь возвращают твоего ребенка. Сестра Симплиция права. Здесь все правы.
И, не двигаясь, не поворачивая даже головы, она стала осматривать комнату широко раскрытыми, веселыми глазами — и не сказала больше ни слова.
Сестра задернула полог, в надежде, что она задремлет.
Между семью и восемью часами опять пришел доктор. Не слыша ни звука, он думал, что Фантина спит, и на цыпочках подошел к ее кровати. Он отдернул занавес и при свете ночника увидел устремленные на него большие глаза Фантины.
— Не правда ли, доктор, — сказала она ему, — мне позволят положить ее рядом со мной в маленькой кроватке?
Доктор думал, что она бредит. Но она продолжала:
— Посмотрите-ка, тут как раз есть местечко.