— Драматический артист? Так.
Жондретт как раз вовремя получил нужные сведения, так как в эту самую минуту господин Леблан обернулся к нему и сказал, очевидно, забыв его фамилию:
— Я вижу, что вы находитесь в ужасном положении, господин…
— Фабанту, — подсказал ему Жондретт.
— Да, Фабанту, теперь я припоминаю.
— Драматический артист, сударь, пользовавшийся когда-то большим успехом.
И, считая минуту подходящей, чтобы обойти благотворителя, Жондретт воскликнул голосом, в котором слышалось и самодовольство ярмарочного фигляра, и смирение нищего на большой дороге:
— Ученик Тальма, сударь! Я ученик Тальма! Счастье когда-то улыбалось мне, теперь пришла очередь несчастья. Вы видите, благодетель, у нас нет ни хлеба, ни топлива! Мои бедные девочки сидят без огня! У моего единственного стула нет сиденья! Оконное стекло разбито и в такую погоду! Моя жена в постели — больна.
— Бедная женщина! — сказал Леблан.
— Моя младшая дочь поранила руку! — прибавил Жондретт. Девочка, отвлеченная прибытием незнакомых посетителей, так засмотрелась на «барышню», что перестала плакать.
— Да плачь же! Реви! — шепнул ей Жондретт.
И, говоря это, он ущипнул ее за больную руку. Все это было проделано с ловкостью фокусника.
Девочка громко зарыдала.
Прелестная молодая девушка, которую Мариус называл в своем сердце «моя Урсула», торопливо подошла к ней.
— Бедное, милое дитя! — сказала она.
— Посмотрите, добрая барышня, — продолжал Жондретт, — у нее вся рука в крови! Это все наделала машина — бедная девочка ходила работать за шесть су в день. А теперь, может быть, придется отнять ей руку!
— Неужели? — тревожно спросил Леблан.
Девочка, приняв слова отца за чистую монету, зарыдала еще громче.
— Увы, это верно, благодетель! — отвечал Жондретт.
В течение нескольких минут он как-то странно приглядывался к «благодетелю».