Увы, все происшедшее в тот теплый майский день на причале ОВР было только первой перестроечной забавой — борьбой за всеобщую трезвость.
Буквально спустя несколько дней зоной тотальной трезвости был уже объявлен весь Балтийский флот, а заодно и Латвийская республика. Что это означает на практике, все очень скоро почувствовали на себе. Первым делом прикрылись все питейные заведения и соответствующие магазины. На весь город был оставлен лишь один дохлый магазинчик, очередь в который занимали едва ли не с вечера. Но и это не все! Внезапно сверху в массы упало некое постановление, в коем говорилось, что гражданам в спецодежде водки в руки не давать! А потому, когда, отстояв несколько часов в гудящей и галдящей очереди, овровские ходоки, наконец-то, протянули свои мятые рубли в вожделенное окошечко, их оттуда послали куда подальше:
— Видите написано: «В спецодежде не выдавать», а вы, куда в форме своей за водкой лезете! Идите отседа, пока милицию не вызвали!
— Но ведь это военная форма, а не какой-то там рабочий комбинезон! — пытались, было, слабо протестовать, огорошенные услышанным, ходоки.
— Все одно спецодежда! А потому вам отпускать товар не велено! Так что не держите очередь, отходите! Я из-за вас неприятностей иметь не желаю!
В родной же бригаде, тем временем, все поголовно дружно подписывались на новомодный журнал "Трезвость и культура". Груды этих журналов валялись теперь повсюду. Читать их, впрочем, можно было только по утрам, да и то тем, у кого нервы покрепче. Вечернее чтение грозило обернуться ночными кошмарами. Дело в том, что содержание "трезвостей и культур" составлял жутчайший подбор душераздирающих историй из жизни алкашей и их детей-олигофренов с неизменными красочными суицидами в конце каждого повествования. Еще страшней были иллюстрации, с которых на перепуганных читателей скалили зубы, потерявшие человеческий облик монстры. Теперь на политинформациях, лекторы устраивали диспуты о том, какая статья сегодня является более злободневной: "Жизнь в белой горячке" или "Смерть на дне бутылки"? Что касается матросов, то им новый журнал, несмотря на всю рекламу, не понравился. Сделанный из толстой лощеной финской бумаги, он был очень жесток, плохо мялся, а потому совершенно не подходил для употребления.
Машина борьбы за трезвый быт тем временем набирала все новые и новые обороты и все с замирание сердца ждали, кто же окажется ее первой жертвой? Шли дни, однако показательной жертвы все никак не могли найти. Бригада словно вымерла. Жертва явно не хотела попадаться. Даже самые отпетые алкаши ходили теперь трезвее грудных младенцев и только глаза их, полные невысказанной муки, говорили о том, что терзало ныне их души и сердца. Комбриг и начпо нервничали. В соседних соединениях уже провели пару-тройку показательных четвертований над попавшимися с запахом. Наверху это было оценено как проявление бдительности и принципиальности. На робкие же доклады овровского начальства, что у нас, дескать, пока все спокойно, сверху слышался командирский рык:
— Не верю! Не может быть, что бы ваши алкоголики так быстро перестроились! Вы или плохо ищите, или занимаетесь очковтирательством!
И то и другое в то судьбоносное время звучало почти как приговор. А потому бедный начпо теперь почти дневал и ночевал на кораблях, обнюхивая всех, кто попадался ему на пути. Для этого он с каждым встречным утомительно долго здоровался, и что-то задушевно распрашивая, одновременно, что есть силы, втягивал носом воздух.
— Ну что? — выспрашивал его комбриг, после очередного рейда. — Отыскал хоть одного!
— Прячутся, заразы! — горестно сокрушался начальник политотдела. — Но от меня не укроются, я и под землей найду!
— Может закусывать чем-то стали! Они ж, сам знаешь, какие у нас хитрющие! — размышлял вслух комбриг, машинально крутя в руках покрывшуюся пылью рюмку. — Ты по глазам смотри. У кого блестят, того и хватай!
Но и глаза в ОВРе не у кого теперь не блестели. Да и с чего им было блестеть, когда вся жизнь для обитателей бригады превратилась отныне в сплошное воспоминание о далекой и счастливой жизни, когда все было дозволено.
— И почему люди не верблюды! — горестно вздыхали в кают-компаниях, давясь осточертевшим компотом. — Налили бы себе шильца в горбик загодя, а сейчас и кайфовали помаленьку!
Что же касается жертвы, то она все же была найдена, однако, при обстоятельствах о которых ни комбриг, а уж тем более начпо, никак не могли и предположить.
Все случилось на бригадной научно-практической конференции "Пьянство — враг боевой готовности". Какой вклад в мировую науку собирались внести бригадные ораторы, так и осталось для всех загадкой, но сама конференция шла довольно бойко. Каждый из выступающих, как мог, клеймил все плохое и хвалил хорошее, перемежая свою речь сочными цитатами из вступлений Генерального секретаря. Комбриг искоса поглядывал на сидящего рядом командира военно-морской базы. Адмирал привычно подремывал, сохраняя суровое выражение лица. Начпо тоже поглядывал на сидящего в президиуме инспектора политуправления, как мы мол, дескать, громим треклятое пьянство. Инспектор, однако, в ответ лишь кривил рот:
— Перцу! Перцу в выступлениях маловато! Задор комсомольский не чувствуется!
Какого перцу хотелось инспектору, начпо так и не уяснил, а что касается задора, то тут же принялся искать глазами в зале своего помощника по комсомольской работе.
Лейтенант Шура Кельбус, тем временем, мирно посиживал в глубине зала, наслаждаясь чтением рваного журнала с окончанием романа о детях Арбата. Ни начала, ни продолжения романа Шура не читал, а потому теперь, силился проникнуться пониманием тягостей судеб книжных героев, которых все почему-то не любили и за что-то устраивали по ходу сюжета всяческие пакости. На душе помощника начальника политотдела по комсомольской работе было чисто и светло. Свою задачу на конференции Шура уже блестяще исполнил. Перед ее открытием он, поднялся на трибуну, и хорошо поставленным голосом объявил:
— Предлагаю избрать почетный президиум нашей конференции в составе Политбюро ЦК нашей родной коммунистической партии во главе с неутомимым борцом за перестройку, демократизацию и трезвость генеральным секретарем товарищем Горбачевым!