Морские досуги №6,
Про глаза я уже говорил. Руки тебе не подчиняются, хватают всё подряд, щупают, подносят к носу, который сам занят перевариванием восточных ароматов кож и кофе. Уши шевелятся в разнобой в попытках услышать всё сразу, — музыку, гомон базара, самое выгодное предложение. Руки не понимают простой вещи. Если они взяли что-нибудь с прилавка, и даже сразу положили обратно, — всё! Ни они, ни остальное тело себе не принадлежат. На него мгновенно заявляет права собственности владелец прилавка. Если тело пытается сменить диспозицию, уйдя к другому прилавку, это практически невозможно. Новый владелец тела загораживает своим тщедушным путь к отступлению, падает в ноги, машет своими руками, как гусар, отгоняющий саблей дождь.
Попробуй уйти не купив. Принятие отвергающих поз, категоричность занятия твоего рта горячим, хрустящим колечком с сезамом, означающим невозможность продолжения разговора, положения не спасают. Только, позорное европейское бегство, с подставлением спины, под летящее вдогонку, — «Вах, не джигит!» или чего-то ещё, слава Богу, совсем не понятного.
Это весело, интересно. Тот базар завораживает сочетанием современного бытия с многовековым укладом и мудростью, в которые ты никогда не проникнешь, которые никогда не постигнешь, как не старайся. И, только потому, что ты из другого мира. Мира борща, снега, берёз, других молитв, обетов, куполов, другого Солнца, других корней и рассветов. И когда наступает час возвращаться в свой мир, всё дальше отходя от этой Сказки восточной, наплывает лёгкая грусть расставания с ней, её ароматом, пением рабынь, звоном чеканки, волшебством табаков и живой, откровенной еды, таинством восточной души. Хочется унести с собой кусочек этого пёстрого лоскутного одеяла. Чтобы там, в своём мире суровых зим и технологий, укрываться им иногда, доставая его из кладовок памяти мариманской. Последний штрих Моего Стамбула. В памяти ещё много чего турецкого о Мерсине, Кемере, но надо успеть за жизнь ещё и о других памятных местах по всему свету рассказать. Их есть у меня.
Заметки о кругосветке. Бали
Мой Бали моложе современного лет на 37 лет. Без отелей, толп праздничных людей, столов на берегу. Помню берег без утёсов, низкий, сплошь заросший пальмами, с редкими, проступающими в кронах, загадочной формы крышами каких-то строений. Острова в океане… Попадая в такие экзотические места, человек из сегодняшнего мира Оруелла — "1984" становится умным ребёнком. Если душа его не переполнена "чернилами" до краёв, он впадает в эйфорию бесконечности мира и удивительное ощущения себя в этом мире, возвращается в забытое начало. Сам не раз испытывал эти чувства, бывая в таких местах. Это не романтика. Это обнажение сути начальной человеческой чистоты. Там хочется сбросить одежды с тела и слиться с истинной чистотой и первозданностью. "Леонид Собинов" за отсутствием здесь порта стоял на рейде. Пассажиров — англичан возили на берег мотоботами. Я на боте механиком. Океан был тих, как лесное озеро. Пассажиры не галдели, как обычно, замерли широко открытыми глазами в неизведанном. Даже второй помоха капитана (имени не помню), записной болтун и хохотун, затих и ушёл в себя, продолжая привычными руками вращать штурвал. Стучащий в этой тиши дизель, растерянно мешал покою мира вокруг. Миля до берега плавно растворилась в празднике единения с природой.
Остров встретил нас не берегом, но лесом свай, торчащих на 4–5 метров над водой. Бывшие деревья, пересаженные в океан, держали на себе целый посёлок из пальмовых домиков. Все домики одинаковые.
Очевидно, здесь люди уже достигли апогея равенства и братства.
Детёныши этих детей сидели, свесив ноги на кромке бревенчатого настила, и махали нам ручками, приглашая в своё равенство.
Защёлкали фотоаппараты. Меня вернули в «цивилизацию». Включилось рацио, сразу вызывающее вопрос, о выживаемости свайной конструкции при, допустим, сильном шторме. Берег, огибающий деревню, защищал её от океана только с одной стороны. Оптимизм, живущих здесь много лет аборигенов подсказал, что с другой стороны океан на них серьёзно не наезжает.
Причалили в деревне.
Наверное, так будут встречать землян, где-нибудь на планете из созвездия Кассиопеи.
Две шеренги неземных женщин в жёлто-оранжевых одеждах образовали длинный коридор от причала до большой площадки на верхнем настиле. В руках, каждая держала большое блюдо из пальмовых листьев, заполненное лепестками незнакомых мне бело-розовых цветов.
В конце коридора нимф сбоку расположился оркестр. Костлявое слово какое-то. Нет, здесь оно не к месту. Не придумали этому ещё названия. Это были пятнадцать маленьких будд, в того же цвета просторных одеждах, сидящих в позе лотоса. Между колен каждого лежал, незнакомый мне дотоле инструмент, издающий неслыханные мною звуки. Что-то похожее на гусли, бандуры, ксилофоны. У некоторых в руках — дудочки, рожки, у других «звуки ветра». Звуки, издаваемые этим оранжево — жёлтым облаком, мне описать не под силу. Наверное, так звучит вселенский покой. Было пасмурно, и на фоне тёмных строений, эти яркие пятна спустившиеся с небес, эти звуки, этот океан вокруг, это лёгкое покачивание мотобота гипнотизировали меня совершенно. Я давно заглушил двигатель и стоял, всеми чакрами впитывая нирвану, прану, и дивный океанский воздух, приправленный лёгкой смесью ароматов пальмового леса и чужой, экзотической, деревенской жизни. Пассажиры двинулись на выход. Два матроса подавали им руки и провожали ко входу в райский коридор. На седые и не очень, просвещённые головы европейцев сыпались лепестки целомудрия и невинности працивилизации. Звуки вечности смывали с них запах «Мальборо», «Клима’» и хот-догов. Лица некоторых были растеряны по уголкам нереальности происходящего. Некоторые стыдились неуместности и одиозности своих фарфоровых улыбок, что явно читалось на остатках их лиц. Белоснежные улыбки аборигенов сияли вызовом Колгейту. Вспомнив себя, и дабы не отстать от очереди за дарами судьбы, я пристроился за процессией. Когда ещё меня, советского моряка неземные женщины искупают лепестками цветов?! На комсомольском собрании? Или при вручении 50-ти рэ за очередное рацпредложение? Пошёл. Это того стоило. На меня лепестков хватило, хотя богини их не экономили. С прикосновением цветов к лицу может сравниться только прикосновение матери или любимой. Дошёл до конца коридора. Постоял возле будд-музыкантов. Туристов повели толпишкой куда-то за домики зарабатывать прибыли концерну «Басф». Встречающие женщины стали тихо растворяться в пространстве. Очевидно, им было пора на небо за очередной порцией лепестков. На подходе неподалёку жужжал второй мотобот с очередной порцией, прибывших на чистку души «цивилов». Перед вылетом на небо некоторые из женщин робко подходили ко мне, и чуть присев в поклоне с улыбкой дотрагивались до руки. Нужно ли говорить о том, что чистота и непосредственность этих улыбок затмевала Солнце? Так улыбаются только младенцы и Мадонны с великих картин. Может они так радовались моей молодости, одетой в безукоризненную, тропическую, морскую форму с золотыми погончиками? А может, благословляли на долгую жизнь ту частицу себя, своей энергетики, которую подарили мне на все отпущенные годы.
— Пора, трогаем! — донеслось с причала, — Обед скоро, а нам ещё ходку сделать надо! — Это помо’ха объявился. Сказки длинными не бывают».
Не знаю. Можно ли сказать, что был на Бали? Увольнения на берег в тот заход экипажу не давали. Но то, что он во мне навсегда — это точно. Будет время и возможности, наведаюсь к «старику» ещё раз.
Посидим на Бали