Если можешь – прости

Он рухнул на пол тяжело, громко, его голова коснулась паркета со звуком, похожим на гулкий удар камня по дереву. И сразу стало тихо. Снежинки заглядывали в прозрачное окно и с удивлением летели вниз…

Стелла опустила руку с тяжелым пистолетом и сама присела рядом с трупом Ч., с трудом соображая, что ей нужно сделать в первую очередь. Первый намеченный ее оскорбленным, раненным рассудком пункт она выполнила. Поднялась с ковра, добралась до столика, на котором лежали пистолет, портмоне, клетчатый носовой платок, несколько мятых тысячных рублевых купюр, табачный сор – все то, что Ч. достал из кармана пиджака, в котором вернулся домой, взяла пистолет, зарядила его (как ее учил Лука во время пикников, когда они, пьяные, с хохотом палили по пивным банкам), дождалась, когда он вернется из кухни, и выстрелила ему в сердце.

Дом Ч. стоял в стороне от дачного поселка, его окружали лишь мохнатые от первого снежка ели да сосны. Никто не услышит выстрела. Разве что птицы встревожатся да вспорхнут на ветвях, вспылив снег…

Зато теперь из жизни Стеллы ушел человек, звон ключей которого всегда наводил на нее тоску и страх. Железобетонный, бессердечный, без фантазии, наслаждающийся властью над людьми и умеющий ими манипулировать, он пользовался Стеллой, как вещью, и за это пользование расплачивался деньгами или драгоценностями. Как в магазине дорогих товаров. Возможно, кто-то и полагал, что ей повезло с любовником, она же считала его грубым и жестоким, не способным на человеческие чувства. К тому же эта история с деньгами, с фантастическими деньгами, которые он отобрал у какого-то чиновника, нагревшего деньги на продаже земли в Подмосковье, до последнего момента казалась ей какой-то нереальной. Возможно, она воспринимала это потому, что никогда не видела этих денег до того момента, пока Ч. не привез сумку домой и не показал их ей, после чего взял с собой на службу, откуда и должен был отвезти Норкиной, чтобы купить у нее гостиницу. Может, тот чиновник из Подмосковья, Захаров его фамилия, на самом деле следил за Ч., или же Ч. это только казалось, но звонок, явно подстроенный хитрым и умным Лукой, сделал свое дело, и Ч. вынес сумку из кабинета и оставил в своей машине. Что помешало ему сразу же отвезти их Норкиной, ведь все было в его власти, и нотариус был ручной, как спаниель, потому как кормился с его рук, и Норкина сидела на чемоданах и дожидалась этих денег… Возможно, ему нужно было вернуться к себе в кабинет, чтобы закончить какую-нибудь работу, или у него была назначена встреча с кем-то важным. Кроме того, он же ожидал обыска, а потому должен был продемонстрировать свое душевное спокойствие, мол, давайте, ищите у меня то, что хотите, я же перед законом чист…

А может, это был рок, толкающий его в спину и заставляющий двигаться в единственном срежиссированном специально для него направлении – в загородный дом. Рок заставлял двигаться его тело, играл его мышцами, заигрывал с рассудком, когда заставил его зачем-то опустошить свои карманы. Вот зачем он, спрашивается, выложил пистолет на стеклянный столик? Вероятно, это сделалось для того, чтобы Стелла увидела его, чтобы зацепила его своей зрительной памятью.

Да что там! Какой смысл теперь копаться во всем этом, если дело сделано и Ч. мертв. Лежит, как разъевшийся боров, развалился на паркете. Что теперь с ним делать? Не закапывать же его… Для этого нужны физические силы, которых у Стеллы не было.

Она чувствовала себя разбитой психически и физически.

Ее хватило на то, чтобы носовым платком любовника тщательно вытереть пистолет, после чего вложить его в пока еще мягкую и податливую кисть, направив дуло прямо в рану. Вот, застрелился человек. Не выдержал того, что у него украли деньги, и покончил собой. Может, не его это были деньги, и он понимал, что дело швах? Может, тот, кому принадлежали те миллионы, пришли и убили его, инсценировав его самоубийство. Да, эта версия будет, пожалуй, самой жизнестойкой. Да только как направить следствие по этому пути?

Стелла с трудом дошла до кабинета Ч., где, мягко ступая по шелковистой тигриной шкуре, которой был устлан пол, приблизилась к письменному столу красного дерева, спасаясь от страхов и сумерек, включила цветную веселую лампу «Тиффани» («Когда у меня будет свой дом, Володечка, обязательно украшу его такими вот лампами»), выдвинула ящик и достала записную книжку. Полистала ее, нашла номер телефона Захарова, записала его на раскинувшемся книжкой календаре, на листке, помеченном сегодняшним числом, после чего вырвала листок, разорвала его на мелкие клочки и выбросила в унитаз, смыла водой. Вот теперь как-то скромненько так, ненавязчиво этот номер проявит себя, стоит только появиться в кабинете опытному следователю. А следователя сюда пришлют опытного, и не одного. Они непременно заинтересуются этим Захаровым. К тому же непременно найдутся свидетели, которые подтвердят связь Захарова с Ч., и колесо закрутится… Даже, если у этого Захарова на момент убийства Ч. окажется алиби, его подвергнут сомнению… А вот на Стеллу никто не подумает. У нее мотива нет. Это она знает, что у нее разбито лицо, а больше-то никто ее в таком виде не видел. И не увидит. Даже Лука.

Так странно… Еще недавно она считала его самым близким человеком. Помогала ему, решала многие его вопросы, связывая с нужными людьми, ложилась, под кого он ей скажет, прикрывала его делишки, обеспечивала алиби, любила его, наконец, а он… Вместо того, чтобы они вместе скрылись с деньгами, он разыграл эту аферу по-своему, как если бы не доверял ей. Получалось, что и он не лучше Ч. и использовал ее для своих целей, а ей обещал, что они будут вместе, что уедут за границу и заживут, как люди. Но самое страшное было в том, что, вскрыв «Ламборджини», Лука, по сути, подставил ее, поскольку не мог не понимать, что Ч., лишившись своих денег, в первую очередь подумает на Стеллу и расправится с ней, убьет ее.

Выходит, она, встречаясь с двумя мужчинами и помогая им по-своему, была лишь орудием в их руках, и ни один из ее мужчин не любил ее, да хотя бы просто не видел в ней человека! И никого из них никогда не интересовало, что хочет она, о какой жизни мечтает. А мечтала она о том, чтобы уехать из Москвы, где ее многие знают, в какой-нибудь большой и красивый город вроде Рима или Парижа и зажить спокойной семейной жизнью, родить детей от любимого мужчины (в этой роли она всегда видела только Луку) и забыть обо всем, через что ей, Тане Толоконниковой, простой девчонке из провинции, пришлось пройти прежде, чем она превратилась в роскошную и дорогую, сверкающую бриллиантами, шлюху Стеллу.

Переодевшись, Стелла сложила всю окровавленную одежду в пакет, оделась в джинсы и свитер, набросила шубу, вышла из дома, оставив дверь распахнутой, села в свой «Мерседес» и покатила в сторону шоссе. Только отдалившись от дома, от того ада, что ей пришлось там пережить, от трупа, она вдруг почувствовала, как же болит ее лицо, как саднят ее раны, словно их посыпали солью. Слезы, горячие и соленые… Вот откуда эта боль, эта нестерпимая боль… Они заливают рассеченную кожу…

Остановив машину, она запрограммировала навигатор, вписав конечный пункт, и поехала строго по стрелке, смутно представляя себе, что ее ждет там. Однако полагая, что только там, в самом, казалось бы, странном и неподходящем для нее месте, ее уж точно никто не станет искать.

15. Виолетта

Погода портилась, и надежды увидеть прогуливающихся рядом с домом детей Лены с няней оставалось все меньше и меньше.

По дороге мы остановились, чтобы замазать грязью номера автомобиля, мало ли что, вдруг во дворе установлены видеокамеры.

Мы подъехали к дому, и я увидела в зеркало лицо сидящей на заднем сиденье машины Лены. Оно выражало одну боль – и больше ничего. Казалось, она не стремилась даже увидеть детей. Поскольку как бы застыла, замерла, и даже головы не повернула, чтобы попытаться увидеть во дворе своих малышей.

– Сейчас холодно, они дома, – наконец произнесла она после того, как мы припарковались напротив подъезда. Двор был пуст, мокр, и только дворняга с желтой биркой на одном ухе сидела на крыльце подъезда, куда нам предстояло войти.

– Предполагаю, что мужа дома нет, и няня одна, – бесцветным голосом проговорила Лена, и я удивилась отсутствию эмоции у нее в эту минуту. Все-таки речь шла о ее детях, которых мы собирались выкрасть.

Признаюсь, я тогда действовала как во сне. И это чувство так прочно поселилось во мне, что временами почти вытесняло все страхи и опасения. То, что я собиралась делать, было полным безумием, особенно если учесть личность Борисова, его жестокость, к тому же не стоило недооценивать его возможности в плане охраны детей на тот случай, если мать его детей решится вернуться за ними.