Обитель милосердия

22
18
20
22
24
26
28
30

Теперь он со страхом разглядывал ее руку, всегда такую холеную, с эдаким изгибом, а сейчас покрытую первой вялой паутинкой.

— Ничего, ничего, сынок! Это пройдет. Вот выпишем отца и отдохнем. Просто надо смириться. Старик он. И никому теперь не нужен, кроме нас с тобой.

По детской привычке он, склонившись, потеребил по-прежнему густые, переплетенные заросли волос, и — задохнулся от нежности: снизу они были словно побеленные стволы деревьев, присыпанные у корней комками извести.

— Уж лет пять крашусь, — чутко поняла мать.

— Отошел я от вас. Все гонишь, гонишь. А куда, если вдуматься?

— Ты торопишься? — Она встрепенулась.

— Прости, приходится! На машине по дождю. Пока доберусь до Москвы…

— Я думала, останешься хоть до завтра.

— Увы, — он пристукнул циферблат дорогого «Ролекса». — И так еле вырвался. К понедельнику должен срочную работу закончить. Постараюсь прикатить на следующие выходные. Смотри, сама не свались.

— Тогда уж езжай прямо сейчас, по свету, — она поднялась. — Позванивай. Отец о вас постоянно расспрашивает. И пожалуйста…

— Быть осторожным на шоссе.

— Да. И вообще.

Говорить о том, что она рассчитывала на него, чтобы немного отдышаться, мать не стала.

К Шохиной подошла медсестра Прасковья Ивановна, семидесятилетняя любимица больных, эдаким карманным бегемотиком неутомимо косолапящая меж палатами, с умилением обхватила ладошками щеки:

— Скажи, пожалуйста, одно лицо! Вылитый батька.

— Копия, — уточнила Ирина Борисовна. Она смотрела вслед уходящей мужской фигуре, и сутулостью, и легкой усталостью, и размашистостью так похоже воспроизводящей движения ее мужа.

В четвертом часу пополудни в ординаторскую, посреди совещания, ворвалась Шохина.

— Илья Зиновьевич! — взгляд ее, пометавшись по заполненному кабинету, отыскал заведующего. — Надо кардиолога. Простите, что мешаю! Простите, товарищи.

— Что-то случилось? — подчеркнуто сдержанно спросил Карась.

— Нет! — Шохина мотнула головой. — Просто появилась вялость. Мне кажется…