Теперь он со страхом разглядывал ее руку, всегда такую холеную, с эдаким изгибом, а сейчас покрытую первой вялой паутинкой.
— Ничего, ничего, сынок! Это пройдет. Вот выпишем отца и отдохнем. Просто надо смириться. Старик он. И никому теперь не нужен, кроме нас с тобой.
По детской привычке он, склонившись, потеребил по-прежнему густые, переплетенные заросли волос, и — задохнулся от нежности: снизу они были словно побеленные стволы деревьев, присыпанные у корней комками извести.
— Уж лет пять крашусь, — чутко поняла мать.
— Отошел я от вас. Все гонишь, гонишь. А куда, если вдуматься?
— Ты торопишься? — Она встрепенулась.
— Прости, приходится! На машине по дождю. Пока доберусь до Москвы…
— Я думала, останешься хоть до завтра.
— Увы, — он пристукнул циферблат дорогого «Ролекса». — И так еле вырвался. К понедельнику должен срочную работу закончить. Постараюсь прикатить на следующие выходные. Смотри, сама не свались.
— Тогда уж езжай прямо сейчас, по свету, — она поднялась. — Позванивай. Отец о вас постоянно расспрашивает. И пожалуйста…
— Быть осторожным на шоссе.
— Да. И вообще.
Говорить о том, что она рассчитывала на него, чтобы немного отдышаться, мать не стала.
К Шохиной подошла медсестра Прасковья Ивановна, семидесятилетняя любимица больных, эдаким карманным бегемотиком неутомимо косолапящая меж палатами, с умилением обхватила ладошками щеки:
— Скажи, пожалуйста, одно лицо! Вылитый батька.
— Копия, — уточнила Ирина Борисовна. Она смотрела вслед уходящей мужской фигуре, и сутулостью, и легкой усталостью, и размашистостью так похоже воспроизводящей движения ее мужа.
В четвертом часу пополудни в ординаторскую, посреди совещания, ворвалась Шохина.
— Илья Зиновьевич! — взгляд ее, пометавшись по заполненному кабинету, отыскал заведующего. — Надо кардиолога. Простите, что мешаю! Простите, товарищи.
— Что-то случилось? — подчеркнуто сдержанно спросил Карась.
— Нет! — Шохина мотнула головой. — Просто появилась вялость. Мне кажется…