— Едва рассвет, и я у ваших ног!.. — он осекся.
— Я же просила. Русским же языком! Я прошу, требую наконец! Ему нужен кардиолог!
— В чем дело? — Илья Зиновьевич невольно отодвинулся, толкнув при этом входящую следом Татьяничеву — Вы же обещали. Ему плохо. Понимаете вы — плохо!
Через ее голову Карась обеспокоенно разглядывал больного.
За эти сутки, да какие там сутки — меньше! — Шохин изменился до неузнаваемости: покрытое холодной испариной желтое лицо, слипшиеся, разбросанные вокруг головы пучки волос, запавший без вставной челюсти рот и втянутые щеки, повторяющие очертания десен. На постели лежал старик, тяжело больной старик.
— Ну что ж, сейчас будет кардиолог. Не надо только паниковать.
— Это что-то ненормальное! Я хорошо знаю своего мужа.
— Недавно вы утверждали то же самое, — напомнил Карась. Шохина отвернулась: на другой день после операции, узнав, что температура у больного 35 и один, она тут же подняла на ноги отделение.
— Вот так, — удовлетворенно закончил Карась. — И я прошу: впредь не злоупотреблять теми привилегиями, которые вам здесь предоставлены. Вы начинаете дестабилизировать работу отделения.
В самом деле, привлеченные шумом, в дверях толпились несколько больных из других палат.
— …Почему не вызвали вчера?
— Вы бы дверь, юноша, потрудились закрыть.
Молодой кардиолог, с нарочито большей силой, чем было необходимо, захлопнув дверь, с тем же возбуждением посмотрел на заведующего урологией:
— Я спрашиваю, почему?!
— Седуксена дать?
— Простите?
— Ну, в чем дело? Только по существу. — С Карасем кавалерийские наскоки не проходили.
— У больного начался отек легкого.
— …?
— Это от сердечной недостаточности. Кардиолога надо было вызывать по крайней мере вчера, а по науке — так «вести» после операции. Он же инфарктник, — последнее кардиолог, заметив сидящую в углу в кресле Татьяничеву, произнес мягче, как бы извиняясь перед женщиной за свое взвинченное состояние.