Фенест. Так вот, как я уже сказал, я был весьма хорош с маршалом, и отнюдь не этот случай был причиною того, что я его покинул, да и не другие насмешки, коим я подвергался у него в доме; я даже посулил ему, коли мы затеем войну с гугенотами, что приведу из дому небольшое войско. И я на самом деле поставил бы ему тысяч восемь аркебузиров и пару тысяч кавалеристов, не считая простых пехотинцев... Однако я оскорбился наглостью приятелей моих: в один прекрасный день, за обедом, отослав лакеев, человек двадцать наших тайком сговорились явиться в четыре часа во Дворец Правосудия и пройтись по главной зале, не снимая шпор[228]. Я присоединился к компании. Но вот в чем состояло коварство: их слуги поснимали с них шпоры на лестнице, а я остался как был. И когда мы вошли в залу, они же, негодяи, меня и ославили! В ноги мне тотчас, как псы, вцепились клирики Базоши[229], а я давай их колошматить, думая, что дружки мои за меня вступятся. Куда там! – вокруг все только гогочут, а я стою побитый, дурак дураком. Потом они меня подняли на руки – ни дать ни взять точно их короля[230], – и, как вы думаете, для чего? Да для того, чтобы те мерзавцы могли безнаказанно втыкать мне булавки в задницу. Вырвавшись и удирая, я им крикнул, что тот, кто все это подстроил, свалял большого дурака, а они мне вдогонку: «Дурака мы, мол, точно, большого поваляли!» Решив оставить за собою последнее слово, я обозвал предателем того из них, кто научил клириков фехтованию булавками, и он, схвативши меня за руку, сказал на ухо: «Тогда марш на Пре-о-Клер!»[231]. Тоже нашел дурака! И я с большим достоинством возразил: «Не вам мне приказывать!» Надо вам сказать, что при мне, как нарочно, не случилось никакого оружия, разве что одна «дворянская честь»[232], но после-то я все же послал ему записку с вызовом, и с тех пор, как вы можете убедиться, всегда хожу при шпаге.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Рассказ про Матэ и четырех кюре
Эне. Приведи вы маршалу обещанный отряд во время Онисовой войны[233], вас приняли бы с распростертыми объятиями.
Фенест. Дьявольщина, да ведь тогдашняя война не против гугенотов велась; к тому же мой отряд поднял бы на подходе такую пылищу, что не видать бы нам из-за нее города, а городу – нас.
Эне. Вот похвальное благоразумие!.. Но я возвращаюсь к прежнему нашему разговору: поверьте и вы мне, что следует постоянно ходить при оружии, ибо того, кто не готов к бою, нетрудно застать врасплох, нанеся ему немалый урон. Видите ли вон того неотесанного мужика, что собирает орехи? С ним однажды приключилась история, которой, впрочем, далеко до ваших придворных приключений. Я рассказал бы вам ее, не будь мне стыдно оскорблять ваш слух деревенскими россказнями.
Фенест. О, не стесняйтесь, мсье, такие истории иногда бывают презабавны.
Эне. Наш приятель – деревенский сводник. И вот однажды порешил он устроить любовные дела четырех кюре и их служанок. Каждому из кюре он сказал: «Что это вы связались с такой грязной потаскушкой, да к тому же еще и беззубою? Давайте-ка я вас сведу с честной и опрятной девицею!» Каждой же из служанок говорил он вот что: «Неужто тебе еще не опротивел этот насквозь прогнивший развратник, который ни на что путное не годен?! Давай-ка я тебя познакомлю с кем помоложе, вон ты какая пригожая да гладкая!» Заручившись согласием всех восьмерых, а заодно и обещанием подарка от них, он велел четырем служанкам принарядиться получше; то же самое приказал он сделать всем кюре, а после взял да перемешал эти четыре парочки, получивши себе за то плащ, шляпу и пять пистолей; он только устроил так, чтобы наименее безобразная из девиц спала с его соседом. Спустя некоторое время, в один прекрасный вечер, Матэ любезничал с этой девицей в отсутствие кюре, стоял у ней под окном, но никак не мог добиться, чтобы она отворила ему дверь; тогда он пригрозил ей, что, ежели она его не впустит, он сведет со двора борова, и уже принялся было за дело, но Мадлен завопила во всю глотку: «Караул! Грабят!» Незадачливый ухажер давай бог ноги. Когда кюре вернулся домой, верная его служанка не преминула ему намекнуть, лежа с ним в постели, что вот, мол, кое-кто пристает кое к кому и ежели бы кое-кто другой знал, как кое-кто ему верен, то он не думал бы... и прочее, и прочие. Наконец, вдоволь поломавшись, назвала она кюре имя его соперника и призналась, что назначила тому свидание на завтрашний вечер; тогда кюре сделал вид, будто отправляется на этот вечер в поле – старинная уловка, известная еще со времен Боккаччо[234]. Матэ не замедлил явиться на свидание к одиннадцати часам. Беда только, что у священника не случилось при себе оружия – точь-в-точь как у вас; он вспомнил лишь о самостреле, с которым слуга его в бытность их в Лимузене охотился на кроликов во Фье[235]. Вот он и спрашивает у Мадлен, куда она подевала самострел. «Я как раз после обеда велела зарядить его», – отвечает та. Пришлось кюре идти на поиски самострела впотьмах, без свечки, чтобы Матэ не углядел света в щелку двери; таким вот манером служанка и всучила своему толстяку – да только не самострел, а мышеловку, которую эта дуреха величала самострелом. Она объяснила ему, как и за что следует дергать; кюре, отворяя дверь, ненароком задел пружину, и ему так защемило палец, что он взвыл не своим голосом. Матэ кинулся наутек, и соседям, сбежавшимся на крик, осталось лишь гадать, на кого охотился бедняга-кюре.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Богословие в Сюржере. Ссора барона
Фенест. Вот так занятная сельская байка! Эй, деревенщина, давай руку, мы с тобою товарищи по любовным похождениям!.. Надо вам сказать, мсье, что в другую мою поездку в Сюржер я решил полечиться от одной парижской напасти[236]; в ту пору я как раз горячо ударился в благочестие и, по совету местной Богородицы, которая дала мне неоспоримое доказательство своей силы, отправился поклониться святому Ригомеру[237], что в Майезе[238].
Эне. Ну-ка, поглядим, что это за неоспоримое доказательство.
Фенест. Я храню его, как зеницу ока; хотите верьте, хотите нет, но ваши проповедники, ознакомившись с ним, мигом язык прикусили, только один молодой человек из Мейезе приписал внизу четыре слова по-гречески. Читайте, вот они.
Эне. Вижу, вижу: Ου διαλεχτεον ταις μεταφοραις[239]. Что ж, вернее некуда, ведь и ваши богословы также говорят: «Theologia allegorica non est argumentativa»[240].
Фенест. Башка святого Арно! Что-то вы больно много вычитали из одного-единственного изречения!.. Ну так вот, проделав все положенные церемонии, подцепил я там служаночку одного кюре, и она назначила мне свидание в садовой беседке. Бегу туда через какие-то мостки, падаю и плюхаюсь носом в канаву, вверх тормашками, едва не переломав себе ребра. Вот и верьте после этого, будто святой Ригомер исцеляет колотье в боку! Тут-то он как раз едва меня не изувечил[241]. Да, я и позабыл досказать вам о том забияке, что вызвал меня на Пре-о-Клер; мой лакей отнес ему записку, в которой я назначал ему встречу в полулье от города, возле часовни Святой Женевьевы; мимо Бисетра-то я поостерегся во второй раз идти – хватит и того страха, что натерпелся я тогда с колдуном. Вот отчего я и пошел в обход, каменоломнями Вожирара[242], где несколько замешкался, укрываясь от холодного ветра. Не знаю уж, долго ли околачивался в назначенном месте мой болван-противник, но он не оставил своего намерения и вызвал меня еще раз в Мулене[243], куда как раз прибыл двор, а местом поединка назвал городской сад. Размышляя, идти мне к нему или нет, я угодил в другую канаву. Да, скажу я вам, когда уж сойдутся два таких упрямца, тут только держись – нашла, что называется, коса на камень. Маршал де Бирон[244] – тот, последний, – в бытность свою в Шевутоне[245] поручил мне сразиться с одним овернцем из тамошних, и мы с этим малым отправились на лужок. Я выбрал себе пригорок: дай, думаю, заберусь повыше, не то мошенник как раз проткнет меня. Он мне приказывает спуститься, я его приглашаю подняться. «А ну, поди ко мне!» – говорит он. «Нет, поди ты ко мне!» – говорю я ему. И ни один из нас не желал уступить другому. Эдак мы препирались бы до второго пришествия, кабы не прибежали мельник с женою и не развели нас.
Эне. Похвальная осторожность – доверься вы ему, кто знает, не обвел ли бы он вас вокруг пальца. Но возможно ли, сударь, чтобы, заводя такое множество ссор, вам не случилось хоть раз сразиться как должно?!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Поединок с Корвино
Фенест. Ну разумеется! Знаете ли вы, отчего я больше ни на миг не расстаюсь со шпагою? Месяц тому назад жил я в предместье Нотр-Дам, в Сенте[246], и там приключилась со мною напасть: маялся я животом и каждый вечер облегчался, выставляя зад в окно. Один спесивый дурак, сержант Корвино, которому на порог плюхалось то, что посылал я сверху, сперва пригрозил мне, а после улучил минуту и вдвоем с женою напал на меня: сам выпалил холостым зарядом, а его половина воткнула мне в зад спицу. Ух, что кровищи было – полны штаны и чулки! Я заорал во всю глотку и бегом к знакомому цирюльнику, который, приспособив свой наипервейший аппарат, обмыл мне из него зад добрым белым вином, да еще подогретым; затем, не обнаружив никакой раны и получив шиш с маслом в уплату, замахал кулаками, крича, что он мне не банщик, а армейский лекарь, и что он сыщет на меня управу. Ну, думаю, пропал я совсем, с этим пройдохою шутки плохи; позже узнал я от соседей, что нанес мне сей урон именно Корвино, которого, благо он был хромоног и сухорук, я и вызвал на конную дуэль, назначив место на Королевском лугу. Один монах-францисканец, коему я исповедался перед поединком, наговорил мне об этом негодяе сплетен с три короба, описав его как хитрейшего из обманщиков – вроде тех, что выведены в «Амадисе»[247]. Вот, стало быть, явился Корвино в назначенный час и первым делом заявляет, что хотел бы удостовериться, нет ли на мне кольчуги. И что ж, вы думаете, сделал проклятый калека? Он дернул вниз узду моего коня и в тот же миг ткнул ему в нос свой костыль, чтобы заставить отвернуть голову. Я схватился было за шпагу, чтобы проткнуть ему горло; он парировал удар костылем, нацелив его прямо в меня, и тут конь мой умчал меня в городское предместье, а был, замечу вам, базарный день, и лошадей там собралась чертова пропасть. Увечный негодяй не отставал от меня ни на шаг и беспрестанно колотил и колол своей клюкою. Тут подвернулся мне, на беду, каноник Руа, ехавший верхами в Терак[248], и мой взбеленившийся конь выкинул его из седла и покрыл его кобылу. Народ кругом хохочет, держится за бока, а Корвино, видя меня в столь плачевном положении, кричит: «Давай, давай, хоть одно доброе дело сделаешь!» Хуже всего было другое: собравшиеся принялись что было сил колотить и пинать моего жеребца, чтобы заставить его слезть с кобылы, притом немало пинков досталось и на мою спину, каковые удары я не почел оскорблением собственной чести, ибо назначались-то они моему коню, а не мне. Вдобавок, эти канальи во всю глотку распевали «Жеа-на Футакена»[249]. Но что вы хотите, не мог же я вызывать на дуэль всю эту сволочь! Да, совсем из головы вон: когда Корвино скакал за мною следом, то кричал, что победа, мол, на его стороне. Такого афронта я не вытерпел и потребовал разбирательства. Мэр, который судил наш поединок – ловкая бестия! – указал мне на его увечье, отметил, что я пришел на место вторым, и, наконец, заключил, что будь он в моей шкуре, то удовольствовался бы столь благополучной развязкою, – словом, уговорил меня все забыть.
Эне. Полагаю, будь он сам на вашем месте, он бы уж точно постарался все забыть, да поскорее; что же до меня, то и не уговаривайте забыть вашу историю. К сему добавлю, что стычка ваша – знатное мошенничество, хоть и не при дворе учиненное.